Дочери Волхова
Шрифт:
– Она здесь, и дите с ней, – успокоил Велем, уже видевший беженцев. – Идет сейчас.
Два года назад воевода Хранимир, уже полуседой и овдовевший, женился на племяннице Милорады – Святодаре, дочери ее младшей сестры. К счастью, молодая воеводша оказалась цела и невредима. Один из ее взрослых пасынков, Деллинг, иначе – Деленя Хранимирович, раненный в плечо, теперь возглавлял беженцев и на здоровой руке нес малолетнего сводного братишку. Сестра воеводши, Велерада, с воплями выбежала навстречу, обняла племянницу, отобрала у Делени ребенка и увлекла всех к себе. Вокруг беженцев, плача и причитая,
Деленя, парень лет двадцати, третий и последний из взрослых Хранимировых сыновей, единственный из мужчин семьи оставшийся в живых, еле держался на ногах, но старался не показывать ни усталости, ни горя от потери отца, братьев и всего города. По его словам, три дня назад, будто змей из бездны, возле Вал-города появился пришедший из Нево-озера на четырех кораблях какой-то морской конунг. Дружина у него была большая, и решительным натиском он захватил поселение, перебив всех, кто сопротивлялся, а остальных захватил в плен. Сам Хранимир со старшими сыновьями погиб в сражении, не сумев отбиться, – в его распоряжении была только собственная небольшая дружина и ремесленное население Вал-города, собирать ополчение не осталось времени. Он успел лишь подать знак огнем на сопках, предупреждая округу об опасности. Теперь викинги оставались в Вал-городе, но никто не ждал, что на этом они успокоятся.
Ладожане слушали с замиранием сердца, понимая, что выбери находники своей целью Ладогу, та же участь постигла бы и их. Дружину в двести человек они не отбили бы, особенно будучи застигнуты врасплох. В темноте, что ли, русь, не знакомая с этими местами, пропустила устье Волхова и ушла дальше на восток, к Сяси? Или не знала, что собой представляет нынешняя Ладога, и не решилась напасть сразу на нее?
– Да они перепутали! – устало отвечала Даряша. – Думали, что мы Ладога и есть. Мы сами не поняли сперва. Видно, они края наши плохо знают, вот и промахнулись.
Валгородские женщины причитали, оплакивая погибших и полоненных родичей. Велерада с дочерями сварила им похлебку из рыбы – с припасами весной у всех было плохо, – усадила за стол. Какая-то женщина, продолжая плакать, кормила с ложки ребенка лет пяти.
– Сиротинушка ты моя! – всхлипывала она, прижимая к себе головку малыша, который засыпал у нее на коленях, не проглотив то, что во рту. – Нету у тебя больше ни батьки, ни дедки, ни бабки… И мужика моего зарубили, золовок попленили! И сестер! Взорушка моя, краса ненаглядная! Где же теперь вы, голубушки мои белые, горлинки мои сизые!
– Ну, будет тебе! – унимала ее Милорада, холодея при мысли, что и ее муж и сын могли бы погибнуть под варяжскими мечами, а дочери попали бы в руки находников. – Может, еще увидишь их. Может, еще разобьют наши русь – и освободят ваших.
Как ни велико было горе осиротевших, усталость оказалась сильнее. Пройдя за два дня пятьдесят верст с малыми детьми на руках и почти впроголодь, те вскоре, разомлев от тепла, еды и относительной безопасности, уже засыпали кто где – на лавках, на полатях, на полу.
Тем же утром Милорада велела дочерям собираться. Медлить было нельзя: длинные
Истомленная долгим ожиданием, Никаня плакала, боялась умереть родами, боялась родить мертвого ребенка, боялась сама не зная чего. Особенно ее тревожило отсутствие мужа – Доброня уехал к Вал-городу с дружиной Зори. Видя, что все женщины в доме собираются бежать, она поняла, что опасность нешуточная, и отвлечь ее не удавалось.
– Ничего, Макошь поможет – вот-вот Доброня вернется, а ты его сынком порадуешь, – приговаривала Милорада, пытаясь напоить Никаню отваром успокаивающих трав. – А будет дочка – и за то спасибо Ладе…
Никаня ее почти не слушала. Она поняла, что на Ладогу напали, и почти видела, как враги врываются в дом, как горит крыша над ее головой, а она не может выбраться и спасти своего нерожденного ребенка, как Доброня возвращается и обнаруживает остывшее пепелище, в котором не найдет обгоревших косточек своей молодой жены…
– Что ты слезами заливаешься, сын плаксой будет! – укоряла ее Милорада. – Все рукава измочила. Рубашку переменить не хочешь?
– Хоцьу-у! – Никаня всхлипнула и еще раз утерлась рукавом. – И настилальник – я и снизу какая-то мокрая…
– Мокрая? – Милорада привстала и откинула с невестки одеяло. – Бабы! Молчанка! Бегом сюда! Воды отходят, дело пошло!
И когда вернувшийся с берега Домагость, разыскивая жену, подошел к двери Доброниной избы, та вдруг распахнулась и ему навстречу из сеней вылетела Молчана. Едва увидев его, челядинка завопила:
– Нельзя! Тебе нельзя, пока в баню отведут! Поди прочь с дороги!
– От как! – Домагость от изумления остановился и заломил шапку. – Что, началось? Вот ведь молодуха – как нарочно подгадала!
Яромила и Дивляна тем временем собирали вещи: теплую одежду, одеяла, овчины и шкуры, котлы и треноги, миски, ложки и кувшины, шатры и всякие припасы. Возможно, и ночевать еще доведется под открытым небом, а весенние ночи довольно холодны. Идти придется вместе со скотиной, а значит – медленно.
– Да-а, тебе хорошо говорить, а у меня там му-уж! – со слезами причитала Хвалинка, их подруга и троюродная сестра, одна из внучек стрыя-деда Братомера, тоже дочь чудинки.
Прошлой осенью она вышла замуж за Сокола, кузнеца, ушедшего с Зорей к озеру. Перед тем она чуть ли не целый год рыдала на груди то у Яромилы, то у Дивляны, делясь своими переживаниями, надеждами и тревогами, а когда обзавелась наконец женским повоем, стала важничать. Однако сейчас вся важность с нее слетела, и она занялась любимым делом: самой не работать и других отвлекать. Оставшись почти одна в доме, Хвалинка не в силах была выносить тревогу и примчалась излить свое горе: