Дочки-матери: наука ненависти
Шрифт:
Фиг с ней, с этой бесталанной и глупой Анной… ну и ладно, что отношение к этой женщине самой писательницы и её дочери в общем-то совпали… Зато «высеклась» ещё одна искра гнева — протест против богатеньких, против их мира потребления и эгоизма, эгоцентризма, звериного индивидуализма. Ой, только не последнее — это вылезло откуда-то из глубин памяти времён совдеповской антикапиталистической пропаганды: антиобщественный индивидуализм личности при капитализме. Обвинить в те годы человека в индивидуализме — это как нынче обозвать его замшелым совком. Так что, забудем то, что мило уху всяких аннушек-большевичек-антикоммунисток, не будем уподобляться бездарностям. Как человек
И как вовремя подоспели все последние события из жизни дочери. Она ушла от мужа и нашла себе… да-да, какого-то состоятельного господинчика, «из нынешних», как поначалу думала Антония. Позже выяснилось, что он-то как раз «из своих» — интеллигент в третьем поколении (даже круче, чем все они!), прекрасно образованный, в 90-е успешно начавший бизнес и, таким образом, вполне заработавший на хлеб с икрой.
Это злило. Злило, что он оказался не нуворишем в малиновом пиджаке, не хамлом с гнутыми пальцами и бритой башкой. Это ломало картину и сдерживало злость Антонии, точнее — мешало этой злости. Надо было найти какую-то гнилость в нём, необходимо было найти…
Нашлось. Даже два гнилья. Первое: дед этого господинчика дослужился до генеральского звания и не был репрессирован в сталинские времена, когда арестовывали всех. Делаем вывод: либо сам арестовывал, либо сотрудничал с гэбухой. Хлипкая версия, ничем не подкреплённая, похожая на навет, но, как известно, за неимением гербовой… сойдёт. А второе Антонии подарила как раз Анна, в очередной сеанс нытья по телефону, вдруг сказавшая:
— Да ни один человек в стране не мог в 90-е честным путём заработать денег! За каждым успехом тянется кровавый след… — ух, как удачно сказанула-то дурочка! Вот спасибо тебе, дурочка Анна, вот оно самое то, что было нужно. Раз так думает народ…
Конечно, никто не мог по-честному! Конечно, кровавый след! И ты, умная (ха-ха!) моя дочь, не можешь об этом не знать. Значит, тебе всё равно, какой ценой заплачено за твоё благополучие, за подарки, которые делает тебе мужчина, за роскошь и загранпоездки, за квартиры и цацки? Всё равно, да? Вот ты какая! И нашла себе под стать! Нувориша! Негодяя!! Разбойника, наверняка закатавшего не одного человека под асфальт!!!
Стоит начать себе что-то целенаправленно внушать, не встречая отпора — ни внешнего (кто в своём уме будет противоречить великой Антонии?), ни внутри себя самой (она даже не пыталась критически оценивать собственные суждения об этом человеке — зачем, кому это нужно?), как ложь постепенно начинает становиться твоим настоящим убеждением. И очень скоро она, эта кривда на глиняных ногах, превращается в фанатичную веру, и вот уже забывается нервный и суетный поиск истины, точнее, разумных путей к ней, который заменяется строительством целого храма лжи, где ты — первосвященник.
Уговорив себя, Антонии с её даром слова и убеждения, умением воздействовать на слабые и зависимые умы, удалось внушить всем родным и знакомым, что новый избранник дочери — чудовище из 90-х, с которым порядочным интеллигентам-щестидесятникам нельзя даже за один стол сесть, не потеряв чести. Тася же была практически изолирована от всех — она тогда слишком занималась собой и своими делами, слишком погрузилась в собственные проблемы, её чересчур засосала идея «изменить жизнь». Что ж, Антония помогла ей в этом. Она поспособствовала её избавлению от опостылевшего прошлого, а заодно и от всех людей, которые с этим прошлым связаны. Никто больше не хотел знать порочную и гадкую Таську.
Всё-таки писательница сумела добиться такого положения в своём круге, о котором всегда мечтала и которое полностью её удовлетворяло. А для чего же существует высокое положение? Разумеется, чтобы им пользоваться в своих интересах.
Сон не Веры Павловны
После страшненького Тасиного письмеца следующее было странным. Причем, настолько, что поначалу Антония на самом деле усомнилась в психическом здоровье дочери. Но к концу чтения успокоилась: всё это ерунда, глупости, дурные фантазии ничем не занятого мозга.
«Привет. Я долго приходила в себя после того раза, после предыдущего моего письма. Я написала про свою ненависть к тебе, и мне это тоже дорого стоило… Пришлось обращаться к врачу, было сильное ухудшение. Теперь уже лучше, по крайней мере, дышу ровно и желания ударить тебя уже нет. Впрочем, к чему тебе эти бюллетени о моём самочувствии — можно подумать, тебя это хоть капельку волнует.
Зато я тоже начала пописывать — беру пример с тебя! Или гены «заговорили»? Не знаю, но пока что получается то ли нечто вроде дневников, то ли рассказики какие-то вырисовываются… Не волнуйся, я тебе не буду присылать свои почеркушки! Я вообще, скорее всего, побалуюсь этим и брошу — не моё дело. Не писатель я. Но в острый момент вдруг меня что-то дёрнуло и потянуло. Что-то «наваракалось»… Ну, да бог с ним, не о том речь.
Когда мне было плохо и я лопала сильные препараты, чтобы хоть как-то спать, мне несколько ночей подряд снились странные, яркие и наполненные смыслом сны. По утрам я их записывала. Одним из сновидений хочу поделиться с тобой.
Я знаю, что умерла. Как-то легко во сне подумалось: я умерла, пришло время. Сначала кольнуло болью и печалью, а потом сразу же пришла мысль: раз я понимаю, что умерла, значит, смертью ничего не заканчивается! Значит, что-то будет дальше. И мне стало радостно и дико любопытно. Все эти мысли заняли сотую долю секунды, поэтому сразу же возникла картинка…
Яркая-преяркая, прямо мультяшная зелёная лужайка. Вокруг приятный лесок. Где-то за кустами и деревьями — я почему-то это точно знаю, хотя и не вижу — чистый и тёплый водоём. В общем, такое сказочно прекрасное, идеальное, подмосковное лето в экологически чистейшем месте — под солнышком, под голубым небом. На лужайке стоит красивый деревянный стол со скамейками. Где-то в уголочке лужайки скорее угадывается (я не могу как следует разглядеть) симпатичная деревянная избушка. В общем, сплошной рашн-деревяшн… с какого-то перепуга.
А за деревянным столом сидят и радостно мне улыбаются… мои лучшие друзья, погибшие в страшной автомобильной аварии уже двенадцать лет назад. Ты помнишь их, ма? Это Лена и Митя. Такие родные, прежние! Когда их не стало, я, помнится, почувствовала страшное одиночество: не так много… да совсем мало было у меня друзей, с которыми мне бывало тепло, спокойно, уютно и радостно. Но жизнь отобрала у меня тех немногих, кого я по-настоящему любила. Надо сказать, что вообще-то Лена с Митей мне снятся нередко, даже часто. Но этот сон был особенным.