Дочки-матери: наука ненависти
Шрифт:
Не эта ли сцена превратила Антонию в ведьму во сне пятилетней дочери? Впрочем, потом были разные сценки помельче, не такие травмоопасные, но тоже драматичные. А о той, первой истории никто не знает и никогда не узнает. Уж это будьте уверены! Всякая женщина имеет право на слабость. Безусловно! Никакой вины Антония за собой не чувствует. Тоже мне — детские сопли и истерики. Всё это пустое и проходит. Всегда проходит, раз я так считаю.
Вернемся к нашим котам
Надо было продолжать вычитывать собственную рукопись, а всякие тяжёлые мысли поселили и в душе, и в уме разлад — какая уж там работа. Но — соберись, Антония, соберись, возьми себя в собственные железные руки, ты же можешь! Итак, читаем…
Ма и Па, хозяева говорящих
Устами Мурзика Антония говорила о самой себе с нежностью. Не перебрала ли? «Тонкие беззащитные щиколотки». Хорошо? По-моему, очень трогательно. Всего в трёх словах о Ма — цельный образ хрупкой, слабой, доброй женщины. Но вот дальше:
«Ма не такая, она не просто струна, она клубок струн, задень одну — и уже — какофония страданий или счастья. Подумаешь, у соседа сломали что-то в машине — у нас вообще нет машины, и Муська рассказывала, что никогда и не было. Зачем Ма трещит пальцами и охает: «Бедняги, надо же такое горе!»? Какое горе? — хочется мне крикнуть. — Какое?»
Не пережала ли? Не просматривается ли в таком описании образ дурной истерички, а не всеохватно доброй и любящей весь мир женщины? Есть сомнения. Ладно, Масик почитает, скажет, не пересолила ли она.
А вот, вроде бы, удачный, красивый диалог котов о Ма:
«— Она всегда хотела океана любви. От мужа, детей, меня, даже от цветов. Это, скажу тебе, напрягало.
— Но ведь она и сама была океаном.
— Это тоже напрягало. Нельзя ничего делать слишком. Надо быть в мере.
— В чем, в чем? — не понял я.
— В мере. В смысле знать меру. Она была чересчур.»
И опять — не чересчур ли этот «чересчур»? А ведь как прекрасно сказано о ней, об Антонии — «она была океаном»! И снова обида с досадой потревожили сердце: ну, почему все эти высокие слова о себе она должна писать сама, а не её дети, к примеру, в своих книгах, посвящённых матери, которых они не пишут, или в мемуарах, которые и не собираются писать. Почему ей самой приходится смотреть на себя как бы со стороны и с нежностью? Почему ни одна сволочь?..
Впрочем, откуда ей знать, что придёт в головы детей, когда её не станет? Но… Гошка (прости, сынок, прости, любимый!) писать вряд ли будет — он никогда не блистал литературными способностями, а уж после десятилетий пьянства о чём можно говорить? Таська же… А ей нечего сказать. Она ведь теперь, по её признанию, свою мать ненавидит, но в этом никогда никому не признается — ни устно, ни письменно, не решится, в этом Антония не сомневается. Писательница привыкла всякую работу делать качественно, на совесть. И работа с дочкиным сознанием по внушению ей с коляски, что мать в их доме и окрестностях — королева вне критики, цезариня вне любых подозрений, и так должно значиться в умах людей во веки веков, аминь! — эта работа велась долгие годы, весьма тщательно и планомерно. Да, кое-что в этом качественном построении за последнее время покосилось, и даже наблюдаются зияющие провалы в некогда безупречной конструкции. Но главное — основа, фундамент — цело, нетронуто, непоколебимо. Поэтому почта из Израиля — это тот максимум, который дочка себе позволяет для того, чтобы выговориться, сбросить пар и вякнуть рвущиеся наружу слова. Она даже с мужем наверняка до конца не выговаривается — не смеет себе позволить.
Но, кто знает, может, сбросив весь дурной негатив в письмах, Тася потом, сильно потом, когда уже Антонии не будет, опомнится и, наконец, поймёт, с кем имела дело, у кого ей выпало счастье родиться и кого она всю жизнь мучила. И что-то напишет… Покаянное. Отругав непременно саму себя за непонимание, проанализировав всё с самого начала, с детства, и найдя, наконец, для характеристики матери те самые слова, которых та заслуживает. Возможно… Писать девка может. Впрочем, к чему гадать,
Но вернёмся к нашим котам. Что же это так тяжело ей работается нынче, отчего так тягостно на душе и отвлекает каждая мелочь, каждое воспоминание? Почему надсадно кровоточат мысли о всех Таськиных письмах? Почему они все разом вдруг вспомнились и навалились своей ненавистью и болезненностью, отчего именно теперь ей, Антонии, не дают покоя воспоминания о том, что в каждом своём послании трындела дочь? И сердце не даёт покоя, и печень постоянно побаливает. Антония уже дважды приняла лекарство для печени, а всё равно беспокоит. Не надо было, видимо, вчера пить водочку. А почему, собственно, именно вчера не надо было пить? Был прекрасный повод и подходящее настроение! Да, вчера настроение было, а сегодня никакого. Сплошные мучительные думы и воспоминания.
Антония вдруг поймала себя на том, что её рука сама тянется к ящику стола, в котором лежат эти взрывоопасные и сочащиеся ядом письма от дочери. Нет! Работать, вычитывать, не отвлекаться! Что же за напасть такая? Забыть о Таське, забыть, пока не сделано дело!
Итак, коты! Коты, повесть, рукопись, вычитка, работа! Никаких Тась!
Легко сказать… С каждой страницы рукописи на неё буквально прыгала дочь со всеми своими глупостями, гадостями… дышала ей в лицо, кривлялась, строила рожи и даже… смеялась над ней. Конечно, что может быть глупее: пытаться запрещать себе думать о розовом слоне, как в том анекдоте. Сама же писала книгу с главной мыслью в башке — ударить дочь, унизить, растоптать и опозорить. Естественно, что в каждое слово, написанное собственноручно Антонией, вложен кусочек этой сверхзадачи, этой вожделенной цели и путеводной звезды «кошачьей» повести. Куда ж деваться от мыслей и образов? Как они были рядом с Антонией в процессе писания, так и будут теперь постоянно выглядывать из каждого абзаца. Надо просто взять себя в руки, отключить эмоции и спокойно делать свою работу, обычную завершающую работу… А потом можно будет расслабиться, вернуться опять к дочкиным письмам и много-много думать обо всём том, что составляет главную пружину злости и творчества писательницы. Но вычитывать работу надо спокойно и профессионально. Возьми себя в руки, Антония!
«Они у меня и добрые, и умные, а главное — не способны на зло», — так говорит Мурз про Ма и Па. И как же при чтении этого могут автоматически не возникнуть в памяти Таськины письма, где она лихо обвиняет мать именно в злобе и причинении зла? Собственно, в «кошачьей» повести Антония и постаралась решительно ответить на все дочкины обвинения, отмести их и сделать так, что чудовищем будет выглядеть именно Тася. Ей, Антонии, как известной и признанной писательнице, все карты в руки в этом деле! Не учитывает этого доченька, всё время забывает в своей борьбе с матерью, какие силы на стороне Антонии: талант, известность и положение уважаемого в обществе человека. Этим дочка опять и снова свою дурь показала. Против кого ты пытаешься воевать, мошечка? Была бы поумнее, грелась бы в лучах материнской славы, а так — сама себе на голову наложила.
Коты. Главные свидетели и носители правды, истины, настоящего знания. Их невозможно обмануть, невозможно подкупить, они, как часть первозданной природы, не могут, не умеют лгать — природа не лжёт, она не человек! И таким образом, мнение котов становится истиной в последней инстанции, приговором без права пересмотра и амнистии. Свидетельства котов намного весомее и правдивее показаний любого человека, ибо человек может заблуждаться в своих взглядах и плутать в точках зрения, а котам сразу же дана природная мудрость — видеть суть. На этом всё и построено, это и должно убедить читателя в безусловной правдивости персонажей и правильности расставленных акцентов и данных оценок. Антония читала и, помимо удовлетворения, отчего-то всё больше испытывала странное беспокойство именно по поводу написанного. Нет, не о качестве речь. Напротив: пожалуй, в этот раз её злость и обида сумели высечь особенно яркую и талантливую искорку её дара. В некоторых местах у Антонии прямо дыхание перехватывало от, чего греха таить, восхищения собой. Она будто бы смотрела со стороны, читала чужой труд и удивлялась мастерству автора.