Дочки-матери
Шрифт:
“Все плохо…” — с горечью подумал Бородин. Желудок сжался и стал ощутим внутри как камень.
Вначале, когда Людмила только заподозрила, что у него кто-то есть, она стала пасти его. О, как он бесился! Она следовала за ним по пятам, куда бы он ни собрался. Однажды он повез ее на турбазу, предвкушая, как помчится к Наташе, захватив палатку и рюкзак. Всю дорогу до турбазы Людмила молчала, и его тяготило ее молчание, потому что он тоже не знал, что говорить. Он напрягал мозги, но все мысли упрямо поворачивались к Наташе. У ворот турбазы он почувствовал облегчение и, стараясь ничем не выдать свою радость, вышел из машины и направился
“Чего добивается? — подумал Бородин, закрывая багажник и обходя машину, чтобы открыть дверцу жене. — Она хочет заставить меня расшаркиваться”.
— Я никуда не хочу, — твердо заявила Людмила, когда он распахнул перед ней дверцу.
Бородин встал столбом. Весь его вид олицетворял знак вопроса.
— Я не останусь здесь, — повторила жена. — Поехали домой.
Бородин пошел пятнами. Он ехал в такую далищу, чтобы… Перспектива провести выходные в обществе всем недовольной Людмилы его тогда убила. Напрочь. Но он не мог выдать себя. Он начал что-то лепетать, но жену его лепет только вывел из себя. Она увидела, что попала в точку.
— Сейчас вывалишь меня тут, а сам — к ней! Думаешь, я не знаю? Я давно поняла, что у тебя женщина… Мне плохо, ты знаешь, как мне плохо! А тебе будет хорошо? Нет уж, пусть нам двоим будет плохо!
Бородин в бешенстве покидал сумки в багажник и рывком развернул машину. В дороге у жены началась истерика. Она кричала, что никому не нужна — ни мужу, ни детям, что ее использовали и выкинули, когда она стала стареть. Что пусть он честно признается, и тогда она уйдет из его жизни…
Она кричала, и каждый ее выкрик иголкой вонзался Бородину в сердце. Ее боль была понятна. Она была права. Он любил ее когда-то, он добивался ее и потом всю жизнь доказывал, что она не ошиблась, сделала правильный выбор. А теперь, когда молодость прошла…
Бородин остановил машину и тупо уставился в пространство за стеклом. Рыдания сотрясали Людмилу. От слез у нее отекли глаза и покраснело лицо. Бородин обнял жену и попытался успокоить. Она начала причитать и говорить простые понятные вещи. Что они с Бородиным уже не молоды, что они вместе растили детей и у них столько общего. Что внучке нужны бабушка и дедушка, что их старики тоже требуют внимания и почему бы им не жить, как все. Бородин гладил Людмилу по спине и соглашался. И говорил:
— Да, да, так и есть. Все будет хорошо, не плачь, все пройдет.
И они вернулись домой и все выходные ходили друг за другом, стараясь не повышать голоса и предупреждать любое желание. И он понимал, что его любовь к жене, потеряв цветы и листья, разрослась корнями, и когда он решил выкорчевать старое, казалось бы, отжившее дерево, оно оказалось крепче, чем он, Бородин, предполагал. Корневая система охватывала теперь огромную территорию, и он против воли любит Людмилу, и любовь эта, смешанная с жалостью и привычкой, истрепанная временем и испорченная небрежностью отношений, все же нисколько не слабее его болезненной страсти и новой любви к Наташе.
Бородин понял, что это замкнутый круг. Ситуации повторялись, наслаивались друг на друга. То же повторилось, когда они с Наташей собрались в путешествие на теплоходе. Путевка была уже на руках, Наташа должна была приехать на причал в условленное время, и… Жена заявила, что не отпустит его одного. Или они плывут вдвоем, или он остается. Он тогда по-настоящему заболел. У него
Он ехал в каком-то исступлении сквозь изморось и ранние сумерки и не мог сосредоточиться на приятном — Бородин как бы застрял между домом и Наташей. Как ему казалось — между прошлым и будущим.
Ему хотелось не думать о проблемах детей, о Людмиле, о том, как она сейчас кричит или плачет, обнаружив, что он смылся, о том, что говорят по этому поводу дети. Но не думать об этом не получалось. Отключиться, сконцентрироваться на встрече с Наташей не выходило. И только когда миновала большая часть пути и он свернул с трассы на дополнительную ветку, ведущую к Наташиному городу, мысли его выровнялись. Сердце завибрировало.
У торгового центра он притормозил, воткнул машину на свободное местечко и вбежал в светящееся нутро магазина. Не раздумывая, он побросал в пакет нарезку дорогой колбасы, куриный рулет, кусок хорошего сыра, взял любимое Наташей сладкое вино, коньяк для себя и фрукты. Уже на выходе вспомнил о конфетах, вернулся, взял конфет и хлеба. Без цветов этот набор показался неполным, и Бородин слегка подосадовал, что в такой час их негде купить. Но эта досада и хлопоты уже были приятными, уже оставалось чуть-чуть до того блаженного состояния, когда внутри отпускаются все тормоза и тебя заполняет лишь приятное, высокое и шальное. Но и теперь в душе у Евгения Петровича все еще оставалось что-то предательски горькое, что подзуживало потихоньку; “Пируешь? Ну-ну…”
Поэтому ему хотелось все делать скорей. Он быстро побросал продукты в багажник, достал мобильник и, совершенно не чувствуя сердца, рук и ног, набрал номер, который назвала ему Наташа. Она взяла трубку сразу, словно сидела и смотрела на телефон. Без лишних сантиментов, почти сухо, женщина назвала адрес и ориентиры дома, где ждала его. Когда он подъехал, ее фигура в бежевом пальто и заметная издалека пышная шевелюра уже маячили на остановке. Она села в машину, и они стали искать место, где припарковаться. Когда наконец удалось приткнуть машину между веревками с бельем и песочницей, Бородин отключил двигатель и откинулся на сиденье. Наташа в полумраке машины, в густом ореоле светлых волос, казалась ему сказочно красивой. Облако ее запаха уже достигло его лица, он зажмурился…
Они не сговариваясь, словно их кто толкнул, бросились друг к другу, сцепились и замерли. Волосы Наташи щекотали ему лицо и ухо. Он улыбнулся.
— Сидеть бы вот так всегда… — сказала Наташа, и ее голос прозвучал надтреснуто, как после слез.
— Да… — согласился Бородин и вздохнул. Приятное знакомое тепло разлилось по телу.
— Пойдем? — наконец опомнилась Наташа. Бородин молча кивнул.
В незнакомой квартире Бородин по многолетней привычке первым делом нашел ванную и тщательно, несколько раз намылив, вымыл руки и лицо. Наташа смотрела на него, прислонясь головой к дверному косяку.