Дочкина свадьба
Шрифт:
— Но…
— Сергей Николаевич, вы можете это сделать?
— Да, разумеется. Но… Софья Ивановна, послушайте, это… совершенно невозможно. Я имею в виду ваш отъезд. Ведь… — его язык отказывался ворочаться во рту. — Ведь будут похороны! Нужно… хоронить.
Она встала, выпрямилась:
— Я ничего не знаю. Я ничего не знаю и не хочу знать. В том числе — никаких похорон… Меня это не касается. Делайте сами, что хотите. Мы сегодня уезжаем.
Красные пятна вспыхивали и гасли на ее щеках, странно меняясь местами.
— И
— Соня, сядьте. — Зотов платком отер пот со лба. — Образумьтесь. Я, конечно, все понимаю… Но так нельзя.
— Что? Нельзя?! — в голос крикнула она, и сама же прикрыла ладонью рот.
Продолжила шепотом. Но этот шепот был страшнее и громче крика:
— Нельзя?.. Да-да, мне нельзя. А ему можно? Ему — можно?.. Мерзавец, скот. Вы думаете, что я раньше не знала об этом? Я все знала. И об этой грязной твари, с которой весь поселок… И я говорила ему, я предупреждала, а он, не-го-дяй, клялся детьми… Так ему и надо. Поделом. Обоим, обоим!
— Софья Ивановна, ради бога…
— Нет! Я теперь скажу все, все до конца. Я хотела быть выше этого. Вы бывали у нас в доме, и вы никогда не замечали, чтобы у нас были какие-нибудь… ну, трения. Потому что я умела держать себя в руках, делать вид, что все у нас в порядке, что ничего не происходит. Но вы!.. Ведь вы, наверное, об этом тоже знали. Конечно, знали! Ведь в этом проклятом поселке каждому все известно обо всем. Бабьи языки, бабьи уши… Как же вы могли пройти мимо этого, не принять никаких мер? Ведь это — ваша прямая обязанность…
Зотов сидел, низко склоня голову.
Так он, бывало, сидел на бюро райкома, когда там разбирались какие-нибудь неприятные и сутяжные вопросы, связанные с шахтой «Дальней». Они возникали время от времени, и они разбирались. «Дальняя» — очень большая шахта. И он всегда в таких случаях чувствовал себя виноватым лично.
И сейчас он чувствовал себя виноватым. Сидя в этой комнате, перед этой стоящей женщиной. Хотя он, вопреки тому, что она утверждала, на самом деле не знал ничего. Но, вероятно, должен был знать.
На какое-то мгновенье он даже потерял из виду, о чем идет речь. Ему вдруг почудилось, что речь идет о заурядном семейном скандале, об очередной супружеской ссоре, какими ему тоже немало приходилось заниматься и которые поначалу всегда казались безысходными, а потом, с его помощью или даже без нее, все-таки утрясались…
Но он вспомнил, что главный механик шахты Карасев лежит в морге.
— Софья Ивановна, я прошу вас не уезжать. Останьтесь хотя бы на два дня.
— Нет. Мы уедем сегодня.
Зотов поднялся и пошел в переднюю.
— Сергей Николаевич, вы поможете с билетами?
— Да.
Она протянула ему руку.
— До свиданья, Сергей Николаевич.
— Но как же…
Он повел глазами вдоль стен.
— Квартира? Можете ею распорядиться. Ведь у вас очередь.
«Но здесь мебель, ее нужно продать, и машина…» — хотел сказать Зотов, однако именно из-за машины не посмел.
Но она его поняла.
— Я пришлю кого-нибудь. Все это… ликвидировать.
В приемной начальника шахты сидели двое: Легошин и Доронин.
Сергей Николаевич направился прямо к комбайнеру. Тот встал навстречу начальству, Зотов возложил ему руки на плечи. И ощутил, как дробно затряслись эти плечи. Парень отвернулся, из глаз его потекли слезы — черные. Он был в ночной смене. Его срочно вызвали на-гора. Он успел переодеться, успел принять душ, но, видно, очень спешил и волновался, не зная, зачем вызывают и уже предчувствуя сердцем недоброе, — в глазницах осталась неотмытая угольная пыль, и теперь эта сажа стекала по лицу, бороздя скулы.
— Пойдем, — сказал Зотов, открывая перед ним дверь кабинета.
Усадил в кресло. Легошин опять устроился напротив. И первым заговорил:
— Сергей Николаевич, нужно оформить ему отпуск — дня три-четыре.
— Да. Пусть заготовят приказ. И выделите пособие от шахткома. Позаботьтесь насчет…
Доронин мотнул головой.
— Не надо. Этого не надо.
— Почему же? — спросил Зотов. — Мы выделим пособие на похороны. Как обычно.
— Не надо, — повторил Доронин. — У меня есть на сберкнижке. Много там.
Да, у горных комбайнеров «Дальней» деньги были. Зотов знал об этом. И гордился этим. Но он не помнил случая, чтобы кто-нибудь даже из числа руководителей шахты, выезжая, скажем, на курорт, отказывался от лечебных, от бесплатных путевок и прочих щедрот. Он и сам не отказывался.
— Я о другом вас попрошу, Сергей Николаевич, — сказал Доронин. — Чтобы девочку нашу куда-нибудь взяли в интернат. Тут нету, в поселке. Нельзя ли в город устроить? Как же ей — без мамки…
— Родных нет?
— Никого у нас нету.
— Хорошо. Устроим.
— Я ее буду брать оттуда. По выходным…
Он снова отвернулся, приник к спинке кресла, обтянутой полотняным чехлом, и опять его угловатые плечи мелко затряслись.
Зотов налил из графина стакан воды, поднес.
— Выпей, Гриша. Ну, успокойся… Что поделаешь?
Зубы парня цокали о стакан.
— Несчастье какое… — выговорил он. — Жалко. Ведь молодая совсем — двадцать шесть лет…
Сергей Николаевич поймал себя на том, что вот уже целое утро пытается вспомнить лицо нормировщицы Дорониной — и не может. А он должен был ее видеть на шахте, встречать в поселке. Но не знает, не помнит. И даже милицейский фотоснимок не подсказал ему этого лица: растрепанные волосы лежащей ничком головы, бретелька…