Догма кровоточащих душ
Шрифт:
Они думают, что она испугается мрака. Они взяли себе в союзники ночь, но у ночи давний контракт с кланом Агатами. Ночь предаст любого, кроме своих адептов.
Как видятся волки со стороны госпожи смерти? Словно бронированные башни возвышаются на самом краю жизни, чересчур неуклюжие, неповоротливые в своих доспехах, сверх всякой меры уверенные в собственных пулеметах и огнеметах. Упрятанные под стальные маски лица просто лучатся самонадеянностью. Они мнят себя господами чужой жизни, но недостойны даже на рабство
Прыжок, руки скользят по броне, но пред ударами смерти не устоит ничто. В этом их великая тайна. Раз, два... Да, дедушка Пекки, твоя любимая ученица теперь обладает секретом двух ударов!
Пальцы проникают вглубь чужой жизни и извлекают жемчужину. Прими, госпожа смерть, сей великий дар.
Шаг в сторону и еще два удара. Шаг вперед, первый удар, второй удар. Агатами танцует со смертью. Она чувствует, что холодные руки госпожи придерживают ее талию, она слышит мелодию, ритм.
– Она здесь! Она где-то здесь!
– Огня! Огня!
Тьма рвется потоками жидкого пламени, огненная дорожка простирается по грудам мертвецов, окутывает их багрово-черным саваном, и они начинают пылать, потрескивая и шевелясь от взрывающегося в патронташах боезапаса. А со стороны кажется, что убитые ворочаются от боли и пытаются выбраться на берега напалмовой реки.
Наконец-то Агатами согревается. Запах бензина щиплет ноздри. Она продолжает свой танец смерти, и волки не осознают, что они уже мертвы, настолько легко и незаметно их души выскальзывают из тел.
Огненные струи по прихоти случая или в знак пророчества смыкаются в колоссальную пылающую пентаграмму, в ослепительный чертеж, в центре которого замерла Агатами. Она завершила движение. Ее служба сделана. Госпожа смерть получила щедрое жертвоприношение.
Пламя отражается от антрацитовых стен Ацилута. Бессердечный Принц стоит у окна и смотрит вниз, на крохотную фигурку внутри магического символа. Принц знает, чьи это проделки. И он готов предложить свой ответ ангелу смерти.
6
На кладбище пустынно. В оранжевом сумраке четко прорисованы расположенные правильными рядами столбики, к которым прикреплены таблички с вырезанными именами и датами. Ветер подхватывает тонкую пыль, раздувает ее, словно невесомую вуаль, и набрасывает на могилы. Вернее, на то, что считается могилами.
У подножия некоторых столбиков стоят крохотные горшочки с засохшими цветами. К одному из обелисков привязана маленькая игрушка какого-то пестрого зверька. Только издали кладбище угнетает своей нечеловеческой регулярностью, размеренностью. Вблизи оно очеловечивается, даже здесь, в символическом царстве мертвых, человек находит способ для выражения своих чувств.
– Папа, - Сэцуке трогает отца за руку.
– Папа...
Ошии смотрит на столбик с еще новой, не поблекшей от непогоды табличкой: "Тикун Кирика".
– Ты хочешь что-нибудь сказать, Сэцуке?
– Сказать?
– Сэцуке качает головой. У нее нет слов. Только холодная уверенность в том, что...
– Мне здесь страшно, папа.
– Люди не любят общества мертвых.
– Здесь нет мертвых. Здесь вообще никого нет...
Что может сказать Ошии? Отец постарался бы утешать испуганную дочь, но что делать ему? Сэцуке права. Здесь нет мертвых. Но здесь нет даже и отца с дочерью. Ложь. Все ложь.
– И меня нет, - внезапно говорит Сэцуке, и Ошии вздрагивает.
– Меня тоже нет.
– Не говори так, Сэцуке. Ты горюешь потому, что Кирика умерла...
– А почему ты не сказал "мама"?
– внезапно спрашивает Сэцуке.
Ошии ежится и плотнее запахивает плащ.
– Когда у людей появляются дети, они перестают называть друг друга по имени. Они зовут друг друга "мама" и "папа"...
– Не думай об этом, Сэцуке. Если это для тебя важно...
– Нет, - Сэцуке делает шаг вперед, трет ладошкой блестящую табличку.
– Нет, не важно. Я знаю, что должна чувствовать. Об этом написано в книгах. Я должна чувствовать скорбь. Я должна плакать и кричать: "Мама!", но во мне ничего нет. Пустота.
– Каждый испытывает скорбь утраты по-своему, - Ошии кладет руку на плечо девочки.
– Не обязательно плакать. Можно что-нибудь вспомнить, например. Что-то очень дорогое для вас обоих, веселое или грустное. Этого будет вполне достаточно.
– Нет... нет... нет!!!
– страшно кричит Сэцуке и пинает столбик, колотит по нему кулаками, а затем сползает вниз. Плечи ее трясутся.
– Нет...
Они чужие друг другу. Ошии тоже не чувствует, только не скорбь, а - сострадания к несчастной... к несчастному... Как ЭТО назвать?! Кукла? Марионетка? Клон?
Он сейчас может только холодно говорить, безуспешно пытаясь имитировать сочувствие:
– Сэцуке, Сэцуке, прошу тебя, не надо... Все будет хорошо, Сэцуке...
Девочка сидит на ледяной земле, уткнувшись лбом в могильный столбик. Ветер шевелит ее короткие волосы, как будто поглаживает, утешает, отвлекает от той бездны отчаяния, в которую смотрит Сэцуке. Еще эта бездна называется беспамятством.
– Я ничего не помню, - говорит Сэцуке.
– Я пытаюсь хоть что-то вспомнить о маме, о тебе, но ничего не получается. Лишь холодные факты. Как будто читаю написанную равнодушным писателем книгу о моей жизни... Родилась в семье... Мать зовут... Отец занимается... Даже в могильной табличке больше тепла воспоминаний, чем во мне!