Догони свое время
Шрифт:
Валёк, почесав наголо стриженый затылок, неуверенно сказал:
– Давай, может…
Посшибали мы головки эти, как Шамиль своим отступникам (мы только что прочитали «Хаджи-Мурата» Толстого и мыслили его образами), и стали их на скамеечке за домом рушить.
Перетолкли, как могли. И я с небольшой лесенки, цепляясь за водослив, кое-как рассыпал крошево на горячую от июльского солнца железную крышу – пусть дозревает, покурить мы ещё успеем!
Но, как говорится, ждать да догонять – дело нелёгкое.
После обеда теперь уже Валёк был на крыше:
– О,
– Подмоги подняться, ногу подвихнул!
У него в обоих кулаках шелуха с семечками.
Не разжимает.
– Сыпь сюда! – подставил я пригоршню.
Валёк освободил ладони:
– Держи! Пересыпь куда-нибудь!
Я высыпал уже довольно закуржавевшие, отвердевшие, размятые корзиночки на скамейку, потом поднял товарища и усадил рядом.
– Теперь толочь будем! – говорит Валёк.
У нас дома была старинная незапамятных времён оловянная ступка, в которой мать для зимних примочек толкла зверобой, череду и другие полезные травы.
Вот эта ступка и нам пригодилась.
Принёс.
Сидим, перетираем на сменку порыжевшую на солнце шелуху с белёсыми махонькими зёрнышками.
Ничего, перетёрли.
– Тащи махорку!
Махорка у отца всегда хранилась в печной горнушке. Как настоящий курец со стажем, отец любил, чтобы махорка всегда была сухой. А какой же ей быть в тёплой пазухе печи?! Как порох!
Отца в доме не было.
Но я на этот раз промахнулся.
Отец, как потом оказалось, в такую жару ушёл спать на прохладный погребец в сенях. В потёмках за стеной я его и не заметил. Покрутился возле горнушки. Дома никого. Ну, я и взял кисет. Пузатый такой, со шнуровой перетяжкой.
Ничего, потом досыплю махорки, и никто не узнает.
Показываю другу. Тот потряс его на ладони и передал мне:
– Перемешай хорошо, чтобы лучше курилось!
Он всё попридерживает одной рукой ушибленное колено. Видно больно очень.
Высеял из ступки в кисет всё содержимое, перетёр в ладонях, встряхнул несколько раз и уже приготовился крутить цигарку, как в сенях раздался глухой кашель отца, и скрипнула дверь.
Я бросил кисет на землю, и, подняв глаза, стал считать в небе ворон – мол, я тут при чём?
Отец подошёл к нам, уселся рядом на лавочку.
– Ну, что, бродяги? Чего на припёке жаритесь? На речку бы смотались. Молодец! – потрепал он друга за шею. – Хорошо огород пропололи! Ни одной соринки нет. С меня на конфеты полагается, – и полез было в карман, но сразу почему-то раздумал. – Ладно, потом, когда в город поедете в институт поступать, тогда я вам точно на мороженное дам.… Во, растеря! – глянул отец себе под ноги. – А я его обыскался! Когда же я здесь кисет посеял? – отец поднял пропажу с земли и задумчиво стал рассматривать. – Надо курить бросать! Кашель, стервец, берёт… – и, достав из кармана свёрнутую гармошкой газету, оторвал полоску на самокрутку.
У меня зачесались пятки: куда бежать?
Друг
Неторопливо, пока что не затягиваясь, раскурил:
– Вы, ребята, с меня пример не берите. Мы в старое время дураками были. С семи лет цигарку изо рта не выпускаю, соску эту. Вот теперь и бьёт кашель. Привычка эта дурная, – отец с наслаждением затянулся.
Я стал остывать сердцем. Что-то будет?
Сначала у отца перехватило дыхание, потом он со стоном «И-ыы!» зашёлся таким кашлем, что с губ его белёсой бечевой стала спускаться на колени слюна. Отдышавшись, он вытер рот и с изумлением стал рассматривать содержимое кисета. Потом перевёл глаза на нас.
Тут я уже не выдержал. По зелёной ботве, по грядкам рванул в спасительные кусты за домами, к берегу нашей речушки Большой Ломовис. Сзади за спиной послышался истошный вопль моего друга и отборный плотницкий мат отца.
Зная резкий характер родителя и его скорую руку, я понял, что Валёк теперь за нас двоих отдувается.
В кустах хорошо, но неуютно. Всё время в них не просидишь. Надо же когда-то и домой идти. А как пойдёшь? С отцом – это не с матерью, по-мирному не договоришься…
Через несколько минут, прижимая лопух к кровоточащему уху, ко мне подсел Валёк:
– Дать бы тебе по сопатке! Зачем убежал? Мы бы отцу сказали, что никакой кисет не брали. Мало ли кто его сюда подбросил? Почему сразу – мы? А, может, это кто другой решил подшутить? Федька, сосед, может. Он из армии только пришёл. А там, говорят, все шутят… А ты выдал.
Конечно, такой выдержки мне бы не хватило, потому что результат я знал точный: ремень, на котором наводил бритву мой родитель, был жёсткий, как шифер, да ещё с медной квадратной бляхой. Знатный был ремень, знакомый. Как говориться, до слёз знакомый. Валёк, время от времени перехватывал рукой ногу:
– Мозжит, сволочь!
– Может, у тебя ревматизм? – попробовал я успокоить друга.
– Сам ты – ревматизм! Ну-ка, дёрни за пятку, да посильней!
Я, приподняв его больную ногу, слегка упёрся своей босой в мальчишескую промежность друга, и так дёрнул его ногу на себя, что тут же свалился рядом.
Валёк, забыв про вывихнутую ногу, с воплем вскочил и поддал меня пинком:
– Яйца раздавил, сволочь!
Я не обиделся. Валёк – друг справедливый.
– Но ноге-то теперь легче?
– Да вроде, ничего. На место встала.
– Ну вот, а ты говоришь…
– Я-то ничего не говорю, а вот отец с тобой разговор хочет делать. Он тебе приказал домой идти. Пойдём?
Я мотнул головой. Как идти, когда тебя наверняка ремень ожидает?
– А что делать собираешься? – теперь Валёк всё чаще хватался за ухо. Там у него кровянело, и кожа отдавала синевой. Ушная раковина распухала на глазах. – А я твоему батяне ещё вчера помогал домой пьяному добраться, он после зарплаты лыка не вязал. Деньги мне совал, да я не брал. А теперь всегда брать буду, когда его пьяного встречу. Он мне ухо оторвал…