Договор с вампиром
Шрифт:
8 апреля
Я – злая... злая, греховная женщина, полная греховных мыслей. Тело моего дорогого отца, как говорится, еще не успело остыть, а я предаюсь постыдным мечтаниям.
Я даже не умею правильно молиться. Папа настолько не переносил церковь, что запрещал нам изучать ее обряды. Возможно, они с Кашей правы и никакого Бога нет. Они умные, чего я не могу сказать о себе (иногда мне кажется, что я родилась не только с искривленным позвоночником, но и с кривыми мозгами). Я очень нуждаюсь в успокоении, какого не дадут никакие умные рассуждения; я жажду божественного успокоения.
Утром
Когда я встала (у меня так кружилась голова, что пришлось взяться за спинку кровати, иначе я бы вновь очутилась на коленях), я почувствовала непреодолимое желание описать случившееся. Пусть это будет моей исповедью. У меня нет духовника, и дневник заменит мне исповедника, хотя мои щеки пылают от стыда даже сейчас, когда я поверяю бумаге свои греховные побуждения.
Позавчерашним вечером мы отмечали папину поману. Впервые после многих недель я увидела дядю. Несомненно, это его доброта и любовь к нам спровоцировали мой сон. После отъезда Каши мне было очень одиноко. Папа тоже выглядел совсем несчастным (позже к его душевным страданиям добавилась еще и болезнь). К тому же он был вечно занят делами по управлению хозяйством. Я целыми днями оставалась одна. Мне было чудовищно одиноко в этом громадном, пустом доме. Дядя изредка навещал меня. Если бы не его визиты и не письма Каши, я бы непременно сошла с ума.
Возможно, я и в самом деле немного помешалась. Первое время после отъезда Каши я разговаривала с ним так, будто он никуда не уехал, а находится рядом. (Правда, я старалась, чтобы не услышали слуги. Им нельзя доверять, они и так слишком боятся нашей семьи и распускают о нас нелепые сплетни.) Потом я начала беседовать с маленьким Стефаном. Иногда я воображала, что он вместе со мной и Брутом ходит по комнатам и коридорам нашего дома или сидит возле меня. Я устраивалась в кресле со своей вышивкой, Брут сворачивался у моих ног, а я вела разговоры со Стефаном (если бы кто-нибудь их услышал, то ничего не заподозрил бы, решив, что я говорю с собакой).
А иногда я представляла Стефана своим ребенком, которого на самом деле у меня никогда не будет.
Как тяжело жить в болезненном, слабом, увечном теле! Мне хорошо знакома телесная боль. Но несравненно страшнее боль душевная, сознание того, что ты никогда не узнаешь любви мужа и детей. Я обречена на одиночество и вынуждена довольствоваться платонической любовью брата и дядиными словами утешения. Я становлюсь еще более увечной, наблюдая за счастьем Каши и его молодой жены (а они, несомненно, счастливы). Даже небольшие знаки внимания, которые дядя оказывал Мери во время поманы, и те вызывали у меня жгучую зависть.
Боже, убереги меня от моего злого сердца!
Всю позапрошлую ночь Брут мешал мне спать своим лаем. Вчера, едва я только легла и начала погружаться в сон, он снова залаял. Тут уж я не выдержала, встала, отвела своего беспокойного пса на кухню и заперла его там. Вернувшись в постель, я сразу же заснула.
Меня разбудил
Я открыла ставни, а потом и окно. Никого, только лунный свет, разлившийся золотисто-белым пятном по полу спальни. В этом бледном сиянии кружились, поблескивая, пылинки, вначале лениво, затем все быстрее и быстрее. Они соединялись друг с другом, образуя какую-то фигуру.
От их бешеной пляски у меня закружилась голова, и я закрыла глаза. Когда я открыла их снова, в луче света стоял... дядя. Я вспомнила, что похожий сон снился мне прошлой ночью, и позапрошлой. Тогда я видела дядино лицо за окном. Сегодня, поскольку я увела Брута, ничто не мешало дяде войти.
Он показался мне моложе и обаятельнее, чем в жизни, и это тоже меня не удивило. Я не испытывала ни страха, ни потрясения, ни даже неловкости от того, что дядя оказался ночью в моей спальне. Наоборот, я – грешная женщина – бесстыднейшим образом протянула к нему руки и прошептала:
– Дядя, как я рада, что вы пришли!
Он стоял молча, не шевелясь, будто ему не хотелось двигаться. Я чувствовала, как напряглись мышцы его рук (невзирая на возраст, у дяди оказались очень сильные руки). Они сделались твердыми, буквально каменными. Некоторое время мы оба молчали, глядя друг другу в глаза. (Какие это глаза! Не одну женщину они способны свести с ума – большие, изумрудно-зеленые, прикрытые тяжелыми веками.) В лунном свете от его кожи исходило странное сияние, похожее на белый огонь.
– Жужа, – наконец произнес дядя. – Боюсь, что это роковая ошибка Я должен уйти...
– Нет! – взмолилась я, вцепившись в него и опасаясь, что он вот-вот рассыплется, превратится в блестящую пыль. – Я этого хочу. Разве вы не видите? Это я звала вас сюда, ночь за ночью! Вы только поцелуйте меня!..
Под тонким шелком плаща дядины мышцы снова напряглись, потом расслабились, после чего он поднял руку и потрепал меня по щеке. Рука его была совсем ледяной. Завороженная, я глядела в его глаза и видела, как покраснели зрачки, будто зелень леса внезапно охватило пламя пожара.
– Ну пожалуйста, – прошептала я.
Он подался вперед и прильнул губами к моей щеке. Да, его губы были холодны, но обжигающе холодны. Я стала падать назад и почувствовала, как его крепкие, стальные руки бережно подхватили меня.
– Я так голоден, Жужа, – прошептал дядя. – Я более не в силах противиться...
Он провел губами по моей коже (я ощутила его горячее дыхание) и начал опускаться все ниже и ниже... к подбородку, потом еще ниже, к самой шее. Там он задержался, а я вся дрожала от наслаждения. Затем другой рукой дядя потянул завязку, удерживавшую мою ночную рубашку, и прозрачная белая ткань соскользнула мне на талию. Я никогда не решалась обнажать свое увечное тело, и моя кожа не знала солнечного света. Однако дядя был еще бледнее меня. В это время луна вышла из-за туч, и дядина кожа замерцала, точно опал с золотистыми, розовыми и голубыми вкраплениями.