Докер
Шрифт:
Снова я лечу в город! На этот раз за уксусом и перцем.
Но меня, оказывается, уже ждут. Говорят, что я очень долго пропадал. Нарезано много лука и мяса.
Сааков начинает священнодействовать. Он кладет в таз толстый слой лука, потом — слой мяса, густо солит, перчит, поливает уксусом и снова кладет толстый слой лука, потом — мяса. И так, пока таз не наполняется до краев. Тут он засучивает рукава по локоть и месит мясо с луком, как тесто.
На очереди у него еще два больших таза.
Праздничное веселье царит во дворе за накрытым столом. Гуляют грузчики наши и не наши. Людно и у двух мангалов,
А правда преображает человека. Это я хорошо вижу по Ивану Степановичу. Вон каким он выглядит молодцом! Оттого ли, что сходил в баню, переоделся в обнову: синюю сатиновую рубаху, серые брючки в полоску, хотя и простого материала, в новые сандалии?.. Нет!.. Выпрямил спину, перестал горбиться, скинул груз, что давил его к земле. И грыжа его теперь не так мучает, и припадать на правую ногу он перестал. Вчера вечером я посоветовал ему до отъезда домой лечь в больницу, вырезать ко всем чертям грыжу, — отказался, говорит, не мешает. Съездит за женой, наладит дела дома, потом уж как-нибудь выберется в Новгород; там тоже хорошая больница.
Звенят граненые стаканы, и приглушенно хрустят жестяные кружки, и тосты, тосты, один длиннее другого, произносятся за столом…
Я делаю глоток и с отвращением отставляю кружку. И как пьют такую гадость?.. А вот — пьют! Да еще с каким наслаждением! И за что только не пьют!..
Киселеву желают стать строителем!
Шаркову — хорошую жену!
Романтику — поступить на рабфак!
Саакову — примирения с дочерью!
Тете Варваре — примирения с сыновьями!
Конопатому, новому члену артели, — конягу!
Мне — скорейшего наступления мировой революции!..
Но я вижу, что за столом есть и такие, кто не пьет, не ест, кому даже шашлычок становится поперек горла. Не могут радоваться чужому счастью? Не питают никаких надежд в жизни?.. Вон Чепурной — ни с того ни с сего оттолкнул от себя тарелку, резко встал и ушел в барак… А ведь никто его не обидел, никто плохого слова о нем не сказал. Горячится? А с чего?..
Снова звонко звенят граненые стаканы, хрустят жестяные кружки. С добрыми пожеланиями прощаются наши грузчики с Иваном Степановичем. Он пьет ничуть не меньше других, но не пьянеет, держится с достоинством, благодарит за добрые слова.
А потом, вдруг, распалясь от умиления, от всего праздничного угара, он распахивает ворот рубахи, рассказывает, что думает делать со своим садом по возвращении домой, как он превратит его в колхозный сад: присоединит к нему одичавший, наполовину вырубленный бывший барский сад, который давно превратили пастухи в выгон для скота; прихватит косогорчик у реки; если дадут — заберет и пустырь, раскинувшийся справа от его дома. В деревне будет большой колхозный сад! Он не только будет красивым, не только будет славиться редкими сортами яблок, но еще будет доходным! Да, он знает: колхозу нужны большие деньги на покупку тракторов и других машин, на строительство колхозной усадьбы. В новом саду теперь следует главным образом насадить поздние, зимние сорта яблонь, чтобы по зиме яблоки продавать по выгодной цене в Пскове, Новгороде
Слушая Ивана Степановича, я мысленно переношусь на далекий и незнакомый мне север…
Да, я хорошо знаю его сад. Мне кажется, что я в нем бывал десятки раз, мы с ним старые друзья. Я бы его узнал среди тысячи других садов! (Так мне запомнился рассказ Ивана Степановича в ту памятную ночь!) С одной стороны сад огорожен каменным забором, оставшимся еще от барина (забор тогда огораживал барина, а не Ивана Степановича!), с другой — выходит на реку, на поросший кустарником косогор, с третьей — обнесен простым деревенским частоколом, а вот со стороны дома его уже огораживает изгородь из резных плашек, вызвавшая по первому году столько завистливых пересудов, а потом принесшая ему столько горя: плашки-то эти, будь они неладны, были одной из причин того, что Ивана Степановича причислили к богатеям деревни, а потом занесли в список на раскулачивание. А мастерил он эти плашки долгими зимними вечерами сам, от нечего делать, желая сделать свой сад еще красивее.
Особенно мне запомнилась в этом чудесном саду любимица Ивана Степановича — «королевская анисовка». Это дерево удивительно своей плодоносностью: если верить Ивану Степановичу, он собирал с него больше двадцати пудов яблок. Отличается дерево от других яблонь также своей необычной формой. Что же оно напоминает?.. Сложно его себе представить по рассказам Ивана Степановича. Но мне дерево кажется… атлантом. Стоит он по колени вросший в землю, откинувшись назад, чуть ли не касаясь спиной земли (это — основной ствол). И высоко простирает в небо руки!.. Эти могучие руки (два мускулистых, разветвляющихся с боков ствола) о чем-то молят… Вокруг «атланта» Иван Степанович не косит траву, как под другими деревьями, чтобы, падая, яблоки сильно не бились: под ветки ставит частокол подпорок — штук двадцать, а то и более, — чтобы дерево не разломилось от тяжести плодов.
Запомнил я у него и другую знаменитую яблоню — «шатер». У этой, в отличие от «анисовки», прямой, как у ели, ствол, что так редко бывает у яблонь. И от самой макушки донизу друг на друга ниспадают длинные, упругие ветки, густо покрытые яблоками.
Есть у Ивана Степановича в саду яблоня, напоминающая рогатину, есть — и растопыренную пятерню. Много в саду привитых деревьев. На «Интернационале», например, у него растут яблоки десяти сортов, и среди них «иона», каким-то чудом попавшая из Польши.
У этого сада есть еще одна удивительная особенность: он «стучит». Слышали вы когда-нибудь что-либо подобное?.. «Тук-тук! — стучит сад. — Тук-тук-тук!» Это в разных его концах падают яблоки: от ветра, от дождя, просто от тяжести. Но сад от этого не оскудевает. Осенью в нем все равно собирают богатый урожай.
Рядом со мной садится Шарков. Он уже пьяненький. Заплетающимся языком он говорит:
— Небось Ивану Степановичу хорошее письмо написал… Ему и ответ хороший пришел из Москвы… А для меня не мог постараться… А еще говоришь: друг!.. Отказала даже Зарифа…