Доклад Генпрокурору
Шрифт:
– Финансовый кудесник все-таки, – предупредил Кряжина терновский прокурор. – Ядро орешка.
– Я знаю, – был ответ.
Наблюдая за ходом собственного расследования, Иван Дмитриевич все больше убеждался в том, что безнаказанность порождает все более чудовищные формы беззакония. Уверенность руководителей и учредителей цементного завода в том, что они недосягаемы, была столь велика, что к моменту приезда следователя они оказались совершенно беззащитны. Святая вера в то, что в их вотчину, являющуюся кормушкой высоких должностных лиц из Москвы, никто не сунет нос глубже, чем это ему позволят сделать,
Ни у кого, даже у Рылина с Каргалиным, не было сомнений в том, что если во время расследования убийства Оресьева следователь и коснется вопроса хозяйственной деятельности завода, то в Тернов будет направлен тот следователь, который будет не мешать, а помогать. Но приехал Кряжин. Иван Дмитриевич Кряжин, старший следователь Генпрокуратуры по особо важным делам, и уже через день его присутствия на заводе стало ясно, что высокие должностные лица не в силах помешать ему установить истину.
В шоке находилась не только пресса и рабочие. Собственно, изумлены поведением Кряжина были и в Думе, и в Генпрокуратуре. В нижней палате полагали, что со стороны Самого начался очередной штурм зарвавшихся нуворишей, на Большой Дмитровке просто удивлялись, на что еще невероятное способен Кряжин, если вручить ему дело о банальном «огнестреле». В Москве две недели назад убит депутат, и большую часть этого времени Иван Дмитриевич находится в Тернове, в городе этого депутата. Выворачивает наизнанку его бизнес и водворяет под стражу всех, кто в этом бизнесе участвовал.
Если на Ивана Дмитриевича на Большой Дмитровке косились с нескрываемым чувством профессионального уважения, то на Охотном ряду на Константина Константиновича и Сергея Мартемьяновича смотрели искоса уже по другой причине. Все больше с прищуром. И впору было делать ставки, сколько еще дней протянет руководство блока «Отчизна» на политическом поле страны.
Иван Дмитриевич зашел в гостиницу, бросил взгляд сначала на часы над лестницей, а уж потом на ряд широких кожаных кресел, стоявших у входа. Не мог не бросить, потому что мгновенно уловил запах знакомых духов и тех волн, которые владелица их излучала в его сторону.
– Оксана? – честно удивился Кряжин. – Как ты здесь оказалась?
Она была прекрасна. Еще прекраснее, чем вчера. Женщина сидела, утопая в кресле, и ее длинные обнаженные ноги, казалось, находились выше груди. От этой позы взгляды мужчин стекленеют, дыхание превращается в хрипение старенького трактора «Беларусь», ладони их влажнеют, а под серцем обрывается нить, связывающая мозг с аппаратом, контролирующим детородные функции.
Мягко встав из кресла, она подошла к нему и сказала, что ждет уже целых пятнадцать минут, что ее уже трижды приглашали в гостиничный ресторан и что администратор хам. Он не сводит глаз с ее ног, заставляя время ожидания тянуться еще дольше.
– Ты приглашал меня в гостиницу, – промолвила Оксана. – Но не сказал, в какую. Но в Тернове одна гостиница, где может остановиться уважающий себя мужчина. И я пришла.
И был ресторан. Коньяк был великолепен, музыка не раздражающей, официанты ловки, а кухня превосходна.
И был секс. Безумный,
«Япония, – думал Кряжин, судорожно глотая сигаретный дым, – я был в Харькове. Они крикливы и вульгарны. Был в Одессе и Ростове, и там они обещают больше, чем способны выполнить. Меня везде тянули в храм, и не было нужды догадываться о том, что произойдет сразу после выхода из него. Но я никогда не был в Японии и, как мне кажется, много упустил. Демографическая катастрофа после бомбардировок в сорок пятом году превратила этих женщин в жриц любви. И этой лучевой болезнью они, думается, заражают даже приезжих секретарей-референтов».
– Я не думала, что социологи на такое способны, – призналась она, прижимая голову к плечу Кряжина. – Расскажи мне о социологах еще что-нибудь.
Кряжин пообещал подобрать тему к завтрашнему дню.
– Ты не останешься у меня?
Она поджала губы, выпустила из рук юбку и зарычала, как волчица.
– У меня заболел отец, – пробормотала Оксана, не выпуская из зубов кусок мужского бока. – Я же говорила тебе... Он плох, мне нужно быть рядом, Ваня, прости...
– Ты не говорила, что с ним произошло, – напомнил Кряжин. – Быть может, я могу оказать помощь?
Она уткнулась в него тоскливым взглядом, провела рукой по груди и тихо обронила:
– Ты социолог, а не кардиолог. Папа лежит в больнице с обширным инфарктом, и он уже второй по счету. Врачи говорят, что осталось недолго.
– Если беречь человека, то третий приступ, бывает, приходит через годы, – возразил Иван Дмитриевич.
Она покачала головой и натянула юбку через голову.
– Не в нашем случае. Он руководит предприятием, оставлять работу не собирается, хотя все знают, что к ней он уже не вернется.
Кряжин дождался, пока она оденется, соберет вещи и наступит момент прощания. Этот момент наступил, он послушно подставил для поцелуя губы и только после этого спросил:
– Ты не жалеешь о том, что сделала?
– В смысле? – встревожилась она.
Он ждал долго, но, когда это стало похоже на вечность, добавил:
– О сегодняшней ночи не жалеешь? У этой ночи могут быть последствия, верно?
Она рассмеялась. Еще не было случая, чтобы японские презервативы поставили ее в затруднительное положение. Поцеловала еще раз и ушла.
А Кряжин покосился на огромное зеркало на стене, подошел к нему и стал разглядывать свое лицо. Он еще неплохо сохранился для своих лет. Впрочем, почему – сохранился? Что это за слово такое – сохранился? Его можно применить к останкам мамонта в Омске, а не к сорокадвухлетнему мужчине. Он замечательно выглядит, и это зеркало, видевшее в эту ночь многое, является тому свидетелем.
Он снова улегся на кровать и взял с тумбочки часы. Половина седьмого утра. И этот наступивший день будет самым трудным. Там, где неприменимы профессиональные навыки следователя, начинается сцена.