Доклад Юкио Мисимы императору
Шрифт:
На лицах моих товарищей по процессии застыло выражение дионисийского безумия – дикая маска, стиравшая все индивидуальные различия. Наши тела были слиты в одно, которое пошатывалось, словно пьяное, и походило на черно-золотую гусеницу.
И что же за священную вещь держали мы на своих плечах, делая неимоверные усилия? Что за драгоценная святыня таилась в запертом святилище? Там не было ничего. Лишь темнота и пустота. Это был пустой куб ночи. Ценность святилища заключалась лишь в его весе.
Очевидная пустота и никчемность нашей тяжелой работы неожиданно навели меня на мысль о значении бодибилдинга. Я спросил себя: какова цель тяжелой атлетики? Не состоит ли она в том, чтобы сделать вещи невесомыми? Да, это было действительно
Я начал смутно понимать, что накачанные мышцы являлись своего рода подготовительной ступенью к более высокому уровню чувственного восприятия. Тренированные мышцы давали возможность добровольно принимать боль – боль, которая не являлась следствием простой дисфункции органов и воспринималась с эстетической объективностью. Лишь человек с телом, готовым убивать или быть убитым, может отыскать истинную культуру, которой является самурайский Путь Смерти.
Когда мы плелись в темпе улитки по улицам Джиюгаоки, страдая от боли в мышцах и от жаркого солнца, обливаясь потом, я начал понимать, что в действительности заключалось в святилище, которое мы несли на плечах. Наш пустой куб ночи заключал в себе тайну невесомости. Только объединив свои усилия, только собрав все свое мужество, мы, грязные и зловонные от пота, слившиеся в одну массу, могли проникнуть в Пустоту, хранящуюся в святилище, и стать невесомыми. Я сам превратился в невесомость, которую я нес. Такова была открывшаяся мне в тот день тайна.
Я говорю об интенсивности и стертых границах времени. Я говорю об интенсивности удовольствия, далеко превосходящего гомосексуальное наслаждение, которое разум всегда навязывал мне, отделяя меня от самой сути удовольствия. Я говорю о простом и трагическом ощущении счастья.
Шагавший рядом со мной Юики, должно быть, заметил выражение необычного экстаза на моем лице.
– Ты можешь радоваться, сколько тебе будет угодно, – прошипел он мне на ухо. – Но ты никогда не станешь одним из нас. Никогда.
Никогда… Это слово, сорвавшееся с уст Юики, открыло мне глаза на мою исключительность и изолированность моей жизни от жизни других людей.
ГЛАВА 7
КРУТОЙ ПАРЕНЬ
Я закрываю дверь затененной комнаты. Я больше не хочу вспоминать прошлое. Пусть воспоминания испарятся, словно налет с поверхности зеркала. Я хочу войти в будущее, этот пустой куб ночи, который станет наконец ясным, незамутненным зеркалом.
Но пока еще я не могу этого сделать. На зеркале остаются еще мутные пятна прошлого, июньских дней 1960 года. Я хорошо помню этот летний призрак, этого крутого парня по прозвищу Каракадзе Яро. Это был ветреный парень, в том смысле, что его кличка происходит от названия осеннего ветра каракадзе, который уносит смог Токио далеко на юг и предвещает зиму. А еще слово «каракадзе» означает пустые угрозы, и поэтому так обычно называют молодого члена якудзы низшего ранга. Итак, история о хвастливом крутом парне. Влажная от дождя афиша в бедном северо-восточном квартале Токио рекламировала фильм «Каракадзе Яро». С афиши хмурился хулиган с бритой головой, в черной кожаной куртке, надетой на мускулистое тело, накачанное во время тренировок в тюремном дворе. На фоне его фигуры был изображен меч, и казалось, что гангстер прокладывает себе путь, прорывая бумагу афиши. Афиша была разорвана в клочья. Четыре месяца назад я снялся в фильме о якудзе производства студии «Даней». К производству фильма «Каракадзе Яро» приступили в конце марта 1960 года, а в мае начались народные бунты и волнения, более масштабные, чем это было в 1952 году. Поводом для беспорядков послужило продление Договора о безопасности с Соединенными Штатами. Премьер-министр Киси Нобусукэ приказал полиции силой вывести из здания парламента депутатов-социалистов, которые организовали в коридорах сидячую
На улицах Токио вновь возникли беспорядки. Снова пролилась кровь, как в эпоху средневековья во время восстаний фанатиков. Тогда в обществе царило религиозное нетерпение, монахи-воины, приверженцы эзотерического буддизма, часто устраивали стычки друг с другом и с властями. Монахи Тендаи спустились вниз с горы Хиэй в Киото и принесли с собой изображение синтоистского бога Санно. Они хотели в открытом бою сразиться со своими конкурентами из секты Хоссо, которые несли священное синтоистское дерево из святилища Касуги. В коммунистических лозунгах мятежников наших дней, в их пении и скандировании, в их призывах предать смерти изменника, премьер-министра Киси, мне слышались боевые кличи экстремистов средневекового движения «Чистая Земля»: «Милость Будды должна восторжествовать, даже если плоть разорвется в клочья! Долг перед Буддой должен быть исполнен, даже если кости будут раздроблены на мелкие части!»
Тем летом я почувствовал, что старый мятежный дух Японии вновь вырвался на свободу. Жарким июньским днем я бежал в расстегнутой кожаной куртке по улицам города. На левой руке у меня была повязка репортера газеты «Майники», на голову я надел защитный шлем, оберегавший голову от камней и бутылок, которые бросали мятежники, и от дубинок полиции. Надвигалась гроза, и западный край неба уже затянули свинцовые тучи.
С раннего утра я находился среди демонстрантов. Сначала они собрались у министерских зданий перед императорским дворцом. Из бедняцкого окраинного района Канда к ним подтянулась толпа, люди приходили и уходили, и колонны демонстрантов походили на реку Гераклита, в которой постоянно менялась вода. Я плавал в ней, словно жалкий обломок в бурном потоке.
Толпа имеет свой собственный странный запах, от которого перехватывает горло. Она то сжимается, то вновь вытягивается во всю длину улицы, словно гусеница. Внезапно над толпой возникло невыносимо удушливое вонючее облако. В воздухе распространился запах аммиака. Люди с отчаянием пинали жестяные коробки со слезоточивым газом на тротуары, но тяжелые пары уже стояли над улицей. Гусеница распалась на части под натиском ре-тивых коричневых муравьев. Полицейские в шлемах и противогазах, прикрываясь щитами, нещадно били демонстрантов дубинками. Я слышал треск костей, стоны раненых, упавших на землю с пробитой головой или отбитыми почками.
Я побежал вместе с группой демонстрантов в сторону кинотеатра и нырнул в переулок. Но тут передо мной как из-под земли вырос полицейский с поднятой дубинкой. Он был похож на приготовившегося к атаке кэндоиста. Я инстинктивно встал в защитную стойку каратиста. Но полицейский, заметив мою нарукавную повязку журналиста, опустил дубинку и снял противогаз. Я увидел некрытое потом лицо молодого парня.
– Проваливай отсюда! – заорал он.
Оглядевшись, я увидел, что улица безлюдна. Я давно уже подметил странное свойство толпы рассеиваться мгновенно, не оставив следа. Завтра в «Майники» будут опубликованы мои размышления по поводу беспорядков в городе. По указке властей газеты, конечно, занизят цифру участников беспорядков.
На моей куртке поблескивали капли дождя. Я даже не заметил, когда он начался. Я находился в глухом переулке чужого квартала, в котором меня никто не знал. Здесь стоял смог и воняло канализацией. Здания напоминали нищенские провинциальные трущобы. Эта бедная униженная Япония существовала одновременно с той, которая семимильными шагами шла по пути процветания и успеха.
Солнце прорвало пелену туч, и его луч упал в лужу под моими ногами. Я увидел отражение опалового призрака полной луны, и мое сердце наполнилось горечью. Грязная лужа превратилась в зеркало, в котором я разглядел отражение раскаяния, предательства и неразделенной любви. В моей памяти всплыли слова Нитирэна: «То, что похоже на луну, отражающуюся в грязной луже, на золото, завернутое в грязную мешковину».