Доктор Ахтин
Шрифт:
— А вы, Михаил Борисович?
— А что я? — говорю я, пожимая плечами. — Следующим летом я выяснил, что лес, через который я шел, на самом деле совсем не большой и не страшный.
Пока мы говорим, мои руки делают своё дело — корешки спинномозговых нервов, находящихся под аортой, медленно восстанавливаются. Пуля лежит в стороне на мышечной ткани. Я еще не чувствую свои ноги, но уверенность в том, что скоро чувствительность вернется, уже со мной.
Мария Давидовна долго молчит. Смотрит на меня пристально и теребит ремешок диктофона.
— Вы, доктор, даже не пытайтесь понять, что привело меня к тому, чтобы убивать людей. Я сам над этим думал, и пришел к выводу, что это некий лечебный процесс. Может, я в некотором роде, хирург, отсекающий мертвые ткани. То, что можно и нужно было спасать, я возвращал к жизни. А те человеческие существа, которые уже были мертвы, нуждались в радикальном лечении.
Я смотрю на женщину и добавляю:
— Хотя, это, конечно же, только слова.
— Вы уверены, что всё будет именно так, как вы думаете?
Я снова ошибся. Она думает о моих предсказаниях, а вовсе не обо мне. Я негромко смеюсь, но в этом смехе больше горечи и боли, чем радости.
— Да. Я уверен. И, именно из-за этого, я и вернулся.
Мария Давидовна встает и подходит к кровати.
— Я сейчас уйду и завтра вернусь. Нам еще о многом нужно поговорить.
Я смотрю на прямую спину женщины, которая уходит из моей палаты. Она сделает все правильно.
Когда дверь закрывается, я сдергиваю простынь. Смотрю на свои ноги и пытаюсь пошевелить пальцами. Не сразу, но у меня получается. Большие пальцы на ногах еле заметно смещаются в мою сторону.
Я громко смеюсь и кричу что-то нечленораздельное в пространство своей белой палаты.
Дверь открывается. Синий Костюм с рассерженным лицом входит и говорит о том, что я должен заткнуться. Я замолкаю.
Синий Костюм старательно фиксирует мои руки к кровати и возвращает простыню на место, закрывая моё тело.
— Будешь орать, рот заклею пластырем, — отрывисто говорит она и выходит.
Я улыбаюсь. Шевелю пальцами ног под простынею и счастливо улыбаюсь. У меня получилось, и значительно быстрее, чем я думал. Хорошо, что прошло мало времени, и ткани под пулей не успели некротизироваться.
Я лежу и думаю о том, что не всё рассказал Марии Давидовне.
Тогда, в ночном лесу, я был не один.
Именно тогда я впервые встретил Богиню. Я не помню, как она появилась, и как исчезла. Я не сразу увидел её лицо в темноте. Я шел и слушал тихий голос. Настолько тихий, что он растворялся в скрипе снега и шорохе волочащейся елочки, и настолько ясный для меня, что в сознании навсегда остались слова.
«Люди, как тени, идут своим путем, кто в правильном направлении, а кто-то идет совсем не туда. Бредут, как стадо. Но у любого стада всегда есть те особи, которые идут впереди. И те, которые идут сзади. Те, что спереди, умрут первыми. У тех, что сзади, будет шанс, но они тоже умрут.
И всегда есть те люди, которые отбиваются от стада.
Будь другим.
Иди своей дорогой».
Она вывела меня из леса, и в далеком свете первых фонарей я успел бросить взгляд вверх.
Лицо и слова Богини я запомнил.
9
Она вернулась на следующий день. После завтрака — манная каша и чай с булочкой — я лежу на спине и смотрю, как открывается дверь и входит Мария Давидовна. Я уже могу двигать стопами. Всю ночь я раз за разом пытался напрягать мышцы ног, и к утру у меня стало что-то получаться.
Я улыбаюсь.
— Удивляюсь вам, Михаил Борисович, — говорит женщина, садясь на стул рядом с моей кроватью, — как не приду, вы всегда улыбаетесь.
— Печалиться — не мой удел, — говорю я, убирая улыбку с лица. — К тому же, Мария Давидовна, может быть, если я буду встречать вас улыбкой, вы будете приходить ко мне чаще.
— А вам этого хочется?
— Да.
Она, наконец-то, тоже улыбается:
— Обещаю вам, что буду приходить часто.
— Хорошо, — я снова возвращаю улыбку на лицо, — о чем вы сегодня хотите говорить?
— О ваших первых убийствах. О группе наркоманов, которых вы убили.
— Может, лучше поговорить о тех людях, которых я вылечил? — спрашиваю я и пристально смотрю на Марию Давидовну. Лицо женщины не изменилось — в профессиональном плане, доктор была сильна. Она знала, что я сделал для неё лично, и никак не показала этого. Впрочем, никакого значения это сейчас не имеет.
— Об этом мы тоже поговорим, — мягко произносит слова Мария Давидовна, — но сейчас меня больше интересуют ваши первые жертвы.
Я вздыхаю.
— Что ж, признаюсь. Я пришел и убил этих наркоманов.
Вот теперь её лицо изменилось. Оно напряглось, словно женщина до этих слов не верила, что так легко признаюсь. Она ожидала, что я откажусь от этого обвинения, и, таким образом, она сможет найти оправдание моим поступкам.
— Зачем?
— Мария Давидовна, — говорю я, — а вам не кажется, что нет никакого смысла задавать этот вопрос? Бессмысленно спрашивать врача, почему он борется за жизнь больного, который не хочет жить, так же как, нет смысла продлевать агонию обреченного, который всеми силами пытается выжить. Однако это происходит, и никто ни врача, ни пациента не спрашивает — зачем?
— Мы с вами говорим о разных вещах, — говорит она, — врач обязан вылечить человека. Жизнь во всех её проявлениях должна быть сохранена, даже если больной в какой-то конкретный момент времени не хочет жить. Пройдет состояние аффекта, и инстинкт самосохранения вернет его сознание на место.
— Даже если излечение невозможно? — прерываю я Марию Давидовну.
— А мы никогда не можем быть уверены, что оно невозможно.
— В любой момент Боженька может придти на помощь больному, вернув его к жизни.