Доктор Гарин
Шрифт:
– Нет! Нет! – Она угрожающе занесла бутылку. – Сегодня я правлю бал!
– Ну послушайте…
– Без “ну”, пожалуйста.
Она выдвинула ящик стола, достала штопор и умело откупорила бутылку.
– Саперави.
Взяла из бара бокалы, наполнила, подошла, села рядом с Гариным.
– Доктор, как хорошо, что вы не спите.
Он принял бокал. Глаза их встретились. Бокалы чокнулись.
Гарин с удовольствием отпил вина:
– Превосходное… люблю грузинские вина…
Маша в упор разглядывала его лицо.
– Не пей, красавец мой, при мне ты вина Грузии печа-а-альной! – пропела она.
– Ужин завершился спокойно?
– Аспонтанно! –
– Вы жестоки. – Он взял её свободную руку.
– Нет, я просто чрезмерно наблюдательна.
– Называйте их официально: pb. Или неофициально – бути [23] .
– Хорошо, бути. Танцевали как на свадьбе.
– Кто сегодня выбирал музыку для танцев?
23
Booty – попочка, жопка (амер. англ.).
– Синдзо.
– И что выбрал?
– Никогда не угадаете. Чайковского!
– Вполне понятно. Прекрасная музыка для…
– Переваривания? – Глотнув вина, она поставила бокал на прикроватную тумбочку и сняла пенсне с большого носа Гарина.
Нос стал ещё больше. Гарин залпом осушил бокал, поставил его и обнял Машу. Её тонкая чёрная фигура словно провалилась в розовый сугроб. – Я… вас ждал… – проговорил он.
– И я вас ждала, – ответила Маша со своей едкой интонацией.
Их губы встретились, Гарин обхватил маленькую, гладкую голову Маши своей огромной ручищей. Она застонала. И стала с него сбрасывать его розовый махровый сугроб. Его вторая рука угрожающе зашарила по её спине чёрного шёлка, ища молнию, но Маша остановила её, придержав на весу. Целующийся Гарин замер с нависшей над Машей дланью. Она со стоном оторвалась от его губ:
– Я сама. А то порвёте всё, как в прошлый раз.
Встала – тонкая и чёрная. Скрипнула молния. Помогая телом, Маша мгновенно стянула с себя платье, отшвырнула. И в бордовых чулках, бордовом белье медленно и красиво села на колени к Гарину, оплела руками:
– Доктор, вы меня примете? У меня, знаете ли, довольно простой случай…
Гарин взял с тумбочки папиросу с зажигалкой, закурил. Машина голова лежала у него на левом плече.
– Прошлый раз вы обещали рассказать мне о вашем преображении, – произнесла она, разглаживая его покоящуюся на груди бороду.
– О каком?
– Ну, когда вы… – Она потёрла своей узкой ступнёй холодную титановую ногу.
– Ах, это. – Он выпустил дым. – Десять лет тому я, уездный доктор, зимой вёз в село Долгое вакцину против боливийской чернухи. Ехали с одним ямщиком на его самокате в пятьдесят лошадок, попали в жуткую метель, сбились с пути, заночевали в поле. Он замёрз, а я выжил. Но уже без ног. Вот и всё преображение.
– Но вы рассказывали, что та ночь многое изменила в вашей душе.
– В душе? Так и сказал? Вероятно, выпил лишнего. Вы меня неизменно спаиваете, Маша.
– То есть преображения не было?
– Было, но…
– Вспоминать не хочется?
– Сейчас, во всяком случае…
– Ясно.
– Вспоминать – не гнилым овсом торговать…
– Не будем.
Она вынула из его мясистых, вечно недовольных губ папиросу, затянулась, вернула папиросу на место. – Да, забыла: Ангелу опять затрясло, прямо
– С кем она танцевала?
– С Дональдом. Но всё обошлось, он оказался джентльменом.
– Он и есть джентльмен, – серьёзно почесал бороду Гарин. – При всей его девиантности.
Помолчали.
– Гарин, – произнесла Маша.
– Да?
– Мне… очень хорошо с вами.
– Правда?
В ответ она трижды клюнула носом его плечо. Дотянулась, взяла с тумбочки бокал:
– Допьём?
Он не ответил. Она села, отпила, вытащила из его губ папиросу, прижалась своими, вливая в него терпкое вино. Он закашлялся, заворочался, сел.
– Простите. – Она приникла к нему.
– Это вы меня… простите… – Он тяжко вздохнул, обнял её. – Вы эдельвейс, а я… мамонт.
– И это замечательно! – Она прижалась к нему всем телом. – Оставайтесь мамонтом, умоляю вас.
Он склонился над ней, борода и нос угрожающе нависли в полумраке. Мгновенье он смотрел на неё, затем неловко и грубо сгрёб в объятьях, стал наваливаться.
– Мамонт, лучше на боку, – подсказала она.
Солнце встало над Алтаем, заливая лучами всё вокруг – кедровый бор, синевато-серые, с белыми вершинами горы, предгорные луга с уже ожившей травой, ещё прозрачные лиственные и густые хвойные леса, крыши посёлков. На неярком голубом небе виднелись лишь едва различимые перистые облака, подчёркивающие высоту и величие этого чистого неба, да бледнеющий с каждой минутой серп молодого месяца. Вдруг на западе вспыхнуло другое солнце – яростно-белое, маленькое, с булавочную головку, но гораздо ярче и сильнее привычного солнца. Белый беспощадный свет мгновенно накрыл утренний пейзаж, стирая привычные жёлтые лучи, падающие с востока, словно кто-то огромный и невидимый решил сфотографировать весь этот красивый весенний мир своим чудовищным фотоаппаратом. На мгновенье ни у гор, ни у кедров, ни у домов не стало тени. Вокруг белой вспышки заклубился оранжевый жар. И снизу, от утренней земли, к ней потянулся зловещий чёрный дымный хобот. Белый свет сменился жёлтым и оранжевым. А на просыпающийся мир обрушилась волна яростно сжатого, жестокого воздуха, колебля горные вершины, круша вековые ели и кедры, срывая крыши с домов, калеча или убивая всё живое.
Гарин и Маша проснулись от страшного грохота и сотрясения. И что-то сильно и неприятно толкнуло Гарина в сердце.
– Чёрт… – пробормотал он.
Разлепив глаза, он нащупал пенсне на тумбочке, надел на нос.
Рамы и стекла двух окон были выбиты. Рваные шторы трепетали. Голая Маша вскочила с кровати, подбежала к окну, увидела. Прижала руки ко рту.
– Что?! – Гарин сел в кровати, морщась и прижимая руку к левой груди.
– Гарин… это ядерная бомба, – простонала Маша. – Блядство! Сволочи! Ёбаные сволочи!!
– Бомба? – Морщась, он потёр грудь.
Слез с кровати, сделал шаг. Пошатнулся. Сердце трепетало. Выдохнул, вдохнул глубоко, подошёл к Маше. За разбитым, вывороченным окном раскинулся всё тот же ландшафт с кедровым бором, но что-то в нём было не так, зловеще не так. Гул и треск наполняли воздух. И бор редел на глазах: это рушились кедры, поражённые ударной волной. Десятки падали, увлекая за собой другие; выжившие отчаянно качались. Вспугнутые дрозды метались в воздухе. По массиву бора расходились малые и большие круги повала, мелькали медно-золотистые стволы, взмахивали обречённые ветки, и рушились, рушились, рушились деревья.