Доктор Надежда

Беляева Виктория Вячеславовна

А я ни в кого. Волосы черными кольцами вьются, глаза карие, а кожа – точно с моря вернулся.

Жёны офицерские, как будто шепотом, сплетничали, но так, чтобы я их слышал. Болтали, что мать меня “нагуляла от одного Гиви”.

Отец тоже слышал. Но молчал, лишь туманил воздух папиросами.

Раз только, после Дня Победы, выпил крепко и задвинул им со стеклянным взглядом, что я в деда Тараса пошел. Одно лицо, мол.

Потом

на меня не смотрел несколько дней. То ли себя, пьяного стыдился, то ли меня непохожего.

Но я не сердился на отца. Мне его от чего-то жалко было.

А любил я бродить по базарам. Сосед наш, дядя Жора, частенько по делам на служебной машине гонял в Тбилиси. Полчаса – и там. Он и меня для компании брал с собой.

Я обожал эти поездки. Пока он из конторы в контору ходил, я мог наслаждаться суетой и строениями Тбилиси. Нырял в шум города.

Первым делом, конечно, отправлялся на базар.

Там торговцы меня за своего принимали. Обращались на грузинском. И я выучил, что следует отвечать. Улыбался, говорил: “Гамарджоба!” А они мне чурчхеллу, козинаки и сушеную хурму протягивали. Вот ведь бывает, чужие, а как свои.

И я шел, очарованный гомоном шума и красок, уплетал сладости и смотрел на величественный город, который казался очень родным.

Мать давала список для покупок, и я наполнял сумку, а потом возвращался к машине и ждал дядю Жору. В такие дни я всегда надеялся, что его задержат дела на пару часов, а я буду стоять, жевать обжигающий, поджаристый пури и разглядывать пестрый поток людей и машин.

Иногда именно так и случалось.

Дядя Жора выходил и говорил, чтобы я часок-другой погулял еще. От внезапной радости я устремлялся по бесконечной лестнице к зданию тбилисского цирка. Он был похож на чудесный каменный шатер. Я вдыхал воздух счастья, смотрел вниз и чувствовал себя свободным. Даже сутулиться переставал, как будто отныне я бесстрашный канатоходец, парящий над замершим миром.

Но потом лестница спускала меня вниз, и мы отправлялись обратно, в реальность Вазиани. Магия и свобода оставались в розовой дымке, что повисала над городом.

Я снова возвращался во двор, в школу, где наши и грузинки судачили о моем происхождении.

Слушать это было невыносимо, и я представлял, что меня в роддоме перепутала медсестра, потому я и оказался в семье Петровых. Но вдруг, спустя годы, отыскалась та самая настоящая семья. Я старательно выдумывал, как это случилось.

Например, медсестру замучила совесть, и она сообщила о подмене моим настоящим родителям. Они бросили все дела, отправились забирать меня. Куда только девать того, другого, что рос у них вместо меня? Да неважно, уж пусть бы оставался с нами.

Неважно и кем бы оказались они, мои настоящие родители, грузинами, евреями, русскими, молдаванами.

Пусть

бы они просто нашли меня и стали любить за то, что я есть у них. Ни за какие-то достижения, а потому что считали своим. Своим.

Хотя, достижения у меня все-же, имелись. Этими достижениями даже получалось зарабатывать на выходных и защищаться от тех, кто гнал меня, как гадкого утёнка, прочь.

У дома офицеров я играл на губной гармошке. Гармоника еще с войны у отца осталась. Папка показал, как играть надо, а я на слух подобрал несколько песен. Затяну: “Выходила на берег Катюша”, и в шапке монетки появляются.

А шапка мелочи – это уже состояние. С таким богатством можно и в кино на дневной сеанс сбегать, и на рынке в Тбилиси от пуза наесться.

Только вот такой навар и для шпаны местной был лакомым куском. Делать-то ничего не надо – трухни меня – и вот она, выручка. Потому я быстро бегал и крепко дрался, если уж случались стычки. А они случались.

В общем, в секцию бокса я попал из-за хорошего удара. А это, как сказал тренер, талант.

Как-то вышла такая история. Пацанва мне разгон устроила. Хотели деньги прикарманить, да еще и гармошку отобрать. Случилось бы с ней чего – отец уши б оторвал, не иначе. Гармоника-то трофейная.

Я тогда успел и Петьку, внука дворничихи наколотить, за то, что он меня сыном грузинского народа кликал. Уработал, будь здоров.

После Ваське, генеральскому сыночку, нос расквасил. Целый день потом в углу кухни на гречке стоял, но прощения просить не стал. Не виноват же.

За это моему отцу от Васькиного отца досталось по первое число. Его на учения заслали на две недели. Мне же домашний бойкот объявили, чтоб не позорил семью Петровых.

Где там.

Следом я с Зурабом и Кахой сцепился. Через несколько дней и эти двое меня тряхнуть решили. Мол, посерьёзнее они народец.

Как раз в мой День Рождения. Мать мне тогда выдала новенькую, перешитую из отцовской формы, рубашку и наглаженные штаны. Гости же придут. Я, конечно, гулять отправился. Показать остальным, что и у меня обмундирование лощёное имеется.

Тут во дворе эти двое. Свистят в спину: “Куда намылился, выродок несчастный? Голова резин – не русский, и не грузин!”

У меня кулаки сами сжались, губу до боли закусил. Показал умникам по чем фунт лиха. Хотя Каха хорошо наколотить мог. Сильным был и смелым. Просто меня недолюбливал.

Так что пришлось драться, чтобы трусом не прослыть. Тут уж было не до рубахи и брюк. Даже ремень от отца и угол с гречкой от матери не пугали.

И меня стали дубасить, а я в ответ левой, правой. Втроём по пыли и траве гоняли друг друга.

Чем бы дело закончилось – не известно, только тётя Нино выскочила во двор, нас растащила. Всем подзатыльников нашлёпала.