Доктор Серван
Шрифт:
— Все будет исполнено.
— Потом попроси священника нашей церкви прийти ко мне между одиннадцатью часами и полуночью.
— Вы что, уже считаете себя умирающим?!
— Делай все, что я говорю; ты знаешь, что в мои лета нужно все предусмотреть. Я не утверждаю, что умру от этой болезни, но может случиться, что умру, а я хочу умереть как истинный христианин. Теперь ступай и поскорее возвращайся.
Ивариус вышел. Заметим, что он не был печален, как должен быть печален человек, переживающий из-за близкой смерти своего благодетеля. Быть может, он считал, что больной
— Я выполнил все ваши поручения.
— Ты видел нотариуса?
— Он придет к вам в семь с половиной часов.
— Ты был у госпожи Лансгер?
— Да.
— Она придет?
— В девять часов.
— А священник?
— С одиннадцати часов до полуночи.
— Хорошо, теперь открой шкаф и вынь склянку под литерой «А».
— Вот она.
— Наполни маленькую склянку, которая стоит рядом, а большую с остатком жидкости выбрось.
Ивариус открыл окно, выбросил склянку, которая при этом разбилась, и опять закрыл окно.
— Дай мне эту склянку.
Доктор спрятал ее под подушкой и спросил:
— Который час?
— Шесть.
— Иди поужинай и потом приходи ко мне. Я должен тебе дать еще кое-какие поручения.
— Я могу исполнить их до ужина.
— Нет, все следует делать в положенное время — вот уже двадцать лет, как мы ужинаем всегда в один и тот же час. Ступай, но возвращайся поскорее.
Оставшись один, доктор снова предался размышлениям. Через четверть часа помощник вернулся.
— Ивариус, — сказал ему хозяин, подавая ключ, — открой верхний ящик этой шифоньерки. Там есть письма.
— Да.
— Подай их мне.
— Но здесь много пакетов.
— Дай самый толстый.
Ивариус выполнил просьбу доктора. Тот положил его под подушку рядом со склянкой.
— А другие письма? — поинтересовался помощник.
— Сожги их. Писавшие их умерли, и я, по совести, не могу отдать их наследникам.
— Не хотите ли вы еще что-нибудь приказать?
— Хочу. Сегодня вечером перед уходом госпожи Лансгер я попрошу пить; ты вольешь в стакан с водой десять капель из склянки под литерой «B» — она стоит рядом с той, которую ты взял первой, — и потом незаметно выбросишь ее в окно. После того как я умру, ты отдашь сыну прокурора бумаги, лежащие в моем бюро. На них написано: «Франциску». Ты понял?
— Да.
В эту минуту постучали в дверь.
— Отвори, это должно быть, нотариус.
— Что с вами, доктор? — воскликнул, входя, нотариус.
— Милый друг, я хочу составить завещание.
— Что за мысль!
— Мысль весьма естественная, ведь я уже стар, к тому же болен, потому и намерен составить завещание. Останься с нами, Ивариус; то, о чем мы станем говорить, ты можешь и даже должен слышать.
Нотариус сел по приглашению
— Чтобы завещание было неоспоримо, лучше, если оно будет написано собственноручно; не так ли?
— Без сомнения.
— Итак, я напишу его сам, потрудитесь продиктовать мне принятую форму.
Нотариус продиктовал. Когда с завещанием было покончено, доктор прибавил:
— Может статься, что я не умру от этой болезни, но, тем не менее, это будет мое единственное завещание. Я его прочитаю, и вы оставите его у себя, мой любезный друг.
И доктор Серван прочитал вслух то, что написал. Он имел около двенадцати тысяч франков дохода, которые завещал Ивариусу с условием, чтобы тот выдавал внуку старой Жанны ежегодную пенсию в тысячу экю и по смерти оставил бы тому весь капитал, если умрет, не имея детей. Ивариус плакал от благодарности.
Завещание было запечатано, и нотариус унес его с собой. Все это заняло гораздо больше времени, чем нам потребовалось на описание происшедшего, и едва нотариус вышел, как опять постучали в дверь.
В комнату вошла высокая, худая и совершенно седая женщина, одетая в черное. При одном взгляде на ее большие черные глаза и отточенные черты лица становилось ясно, что в молодости она была чрезвычайно хороша собой. Это была госпожа Лансгер. Когда она вошла в комнату больного, тот попросил Ивариуса удалиться.
— Вы посылали за мной, мой любезный Серван, — сказала посетительница, сев у постели доктора. — Вы больны?
— Да.
— Я надеюсь, не опасно?
— В мои годы любая болезнь опасна. Я хотел видеть вас, потому что мне тяжело было бы умереть, не простившись с вами, любезная баронесса. Кроме того, у меня есть касающиеся вас бумаги, которые я хотел бы вам вручить.
— Неужели я единственная женщина, которой вы хотите вернуть подобные бумаги? — с улыбкой произнесла баронесса.
— Единственная. Вы знаете, что я всегда питал к вам слабость.
— Не будем об этом, доктор.
— Вот письма, расположенные в порядке очередности: первое из них датировано первым февраля 1780 года. Чудное было время!.. Последнее написано в июне того же года. Это недолго продолжалось, баронесса.
— Но мне кажется, любезный доктор, что тогда прекратилась лишь переписка.
— Это правда, но я и говорю только о письмах. Вот они, заберите их.
Баронесса открыла одно из писем.
— Любовные письма, — задумчиво проговорила она, — похожи на зеркало, в котором старая женщина снова видит себя молодой. Я всегда буду хранить это зеркало, доктор… Бедный друг мой, как мы оба переменились! — добавила баронесса, подавая доктору руку.
— Вы сделались религиозной.
— А вы ученым.
— Вместе нам сто тридцать лет.
— Ах, друг мой, все в мире меняется!
— Послушайте, у меня есть к вам одна просьба.
— Какая, друг мой?
— Я умру, это уже точно.
— Что вы говорите!
— Это не должно вас удивлять. Мне хотелось бы, чтобы вы покинули этот дом не раньше чем я умру — тогда вы будете уверены в моей смерти.
— К чему это?
— Узнаете позже; пока удовольствуйтесь тем, что я вам сказал. Согласны ли вы?