Доктор Сон
Шрифт:
Дэн вытянулся по стойке «смирно» и приложил ладонь ко лбу.
– Будет исполнено, босс!
Она только махнула рукой.
– Выметайся отсюда, док, пока я не передумала.
Он и в самом деле поставил себе обогреватель, но с нормальным шнуром и даже с предохранителем, который отключал электрическую печку при перегрузке. Разумеется, ни о каком кондиционере в башне, считавшейся четвертым этажом, нельзя было даже мечтать, но пара вентиляторов из «Уолмарта», установленных перед распахнутыми окнами, создавали превосходный сквознячок. И хотя летом в его комнате все равно бывало
Большинство из хранившихся там вещей действительно оказалось никому не нужным мусором, но школьную доску, которая стояла у одной из стен, он сохранил. Она, вероятно, пробыла здесь лет пятьдесят, если не больше, скрытая завалом из древних и уже не подлежащих ремонту инвалидных колясок. Доска оказалась ему весьма полезна. Дэн писал на ней имена пациентов хосписа и номера комнат, стирая тех, кто отдавал Богу душу, и прибавляя новоприбывших. Весной 2004 года на доске значилось тридцать две фамилии. Десять человек обитали в Ривингтоне-1, двенадцать – в Ривингтоне-2, тех самых уродливых кирпичных постройках, возведенных по обеим сторонам викторианского особняка знаменитой Хелен Ривингтон, которая когда-то жила здесь и сочиняла романы о бурной любви под экзотическим псевдонимом Жанетт Монпарс. Остальные пациенты разместились в комнатах на двух этажах под тесной, но удобной башенной обителью Дэна.
«А была ли миссис Ривингтон знаменита хоть чем-то еще помимо того, что кропала плохие романы?» – спросил как-то Дэн у Клодетты Албертсон, вскоре после того как его приняли на работу в хоспис. Они как раз сидели в курилке и предавались своей дурной привычке. Клодетта, жизнерадостная чернокожая медсестра с плечами как у левого защитника Национальной футбольной лиги, откинула голову и расхохоталась.
«Еще бы! Хотя бы тем, что оставила этому городишке обалденную кучу денег, милый! И свой дом в придачу. Она считала, что у стариков обязательно должно быть место, где они могут умереть достойно».
И в Ривингтоне большинство из них в самом деле имели такую возможность. Причем Дэн и его верный Аззи стали частью этого неумолимого процесса. Дэн даже решил, что нашел наконец свое призвание. Хоспис стал для него родным домом.
В то утро, когда у Абры был день рождения, Дэн встал с постели и увидел, что кто-то стер с его доски все фамилии. В самом центре крупными, но неровными печатными буквами было выведено всего одно слово:
Дэн в одних трусах долго сидел на краю кровати и просто смотрел. Потом поднялся, протянул руку и дотронулся до букв, слегка смазав их, надеясь на сияние. Хотя бы на его проблеск. В итоге просто убрал руку и вытер мел с ладони о бедро.
– И тебе привет, – сказал он и добавил: – Тебя, случайно, не Аброй зовут?
Ничего. Дэн надел халат, взял полотенце, мыло и спустился вниз, в служебный душ. Вернувшись, он взял влажную губку и начал стирать слово. Но, не закончив, замер, потому что в голове вдруг
(папа обещал много воздушных шариков)
мелькнула чья-то мысль, и ему захотелось дождаться продолжения. Однако он его не дождался и закончил очищать доску, чтобы восстановить список фамилий и номеров комнат, сверяясь с полученной в понедельник справкой. Когда ближе к полудню он снова заглянул к себе, то был готов увидеть на доске еще один пРИВЕТ!:) , но там ничего не изменилось.
Праздник
У детишек хватало развлечений и на лужайке. Они осилили лишь одну организованную игру, недолго побегав цепочкой за лидером, но им доставляло удовольствие просто носиться (или даже кататься) по траве, карабкаться по игровой площадке Абры, ползать по «забавным туннелям», сооруженным Дэвидом с помощью еще двоих папаш, и гоняться за воздушными шариками, которые, казалось, заполонили собой двор. Все шары были желтыми (любимый цвет Абры), и их насчитывалось ровно шестьдесят. Подтвердить это мог Джон Долтон, надувавший их вместе с Люси и ее бабушкой. Для женщины, которой перевалило за восемьдесят, Четта обладала поистине могучими легкими.
Считая саму Абру, на праздник собралось девять малышей, а поскольку каждый прибыл в сопровождении хотя бы одного из родителей, взрослого присмотра за ними оказалось с лихвой. На заднем крыльце дома выставили шезлонги, и Джон наблюдал за детскими развлечениями, сидя рядом с Кончеттой, которая по такому случаю облачилась в дизайнерские джинсы и свою любимую толстовку с надписью «ЛУЧШАЯ ПРАБАБУШКА В МИРЕ». При этом она с аппетитом уплетала огромный кусок праздничного торта, тогда как сам Джон, за зиму слегка располневший, ограничил себя небольшой порцией клубничного мороженого.
– Не представляю, как вы справляетесь с таким количеством, – заметил он, кивая на быстро пустеющую бумажную тарелку с тортом. – И сохраняете такую фигуру.
– Вы правы, caro, я действительно превратилась в бездонную бочку. – Она посмотрела на резвящихся детей и глубоко вздохнула. – Как жаль, что эту радость не может разделить моя дочь. Мне мало о чем приходится сожалеть в этой жизни, но она – моя незаживающая рана.
Джон сразу решил, что не стоит продолжать этот разговор. Мать Люси погибла в автокатастрофе, когда сама Люси была младше, чем Абра сейчас. Ему это стало известно из фрагментов семейной истории, которой по крупицам делились с ним члены семьи Стоун.
Но Четта сама сменила тему:
– Знаете, что мне особенно нравится, когда они в таком возрасте?
– Нет. – Самому Джону нравились дети всех возрастов… пока им не исполнялось четырнадцать. После этого гиперактивные железы превращали их на следующие пять лет в совершенно невыносимые создания.
– Вы только посмотрите на них, Джонни. Это же детская версия «Мирного царства» Эдварда Хикса. Здесь шестеро белых ребятишек – оно и понятно, если учесть, что мы находимся в Нью-Гэмпшире, – но есть и двое чернокожих, а еще эта корейская красавица, которой впору уже сейчас начинать карьеру фотомодели в каталогах детской одежды Ханны Андерсон. Знаете песенку, которую исполняют в воскресных школах? «Черный и белый, желтый и красный – все они в Божьих глазах прекрасны»? Эта картина перед нами. Прошло уже два часа, но не было ни малейшего намека на ссору или тем более драку.