Доктор Вера
Шрифт:
Знакомый вопрос, но впервые он звучит для меня так зловеще. «Бефель»... «Будете подвергнуты наказанию по германским законам военного времени...» Не дрожи, не смей дрожать, Верка... И как противен его правильный русский язык. И эти глаза,— они как револьверные дула... Только бы не опустить взгляд. Напрягаю волю, заставляю себя кокетливым жестом поправить косынку, даже выдавливаю на лице улыбку.
— Здесь лечебное учреждение. Мы интересуемся историей болезни, а не историей больного. Впрочем, военнослужащих нет, это гражданский госпиталь, вернее,
— Вы это точно знаете, доктор Трешникова?
— Я в этом уверена. Город почти пуст, население ушло. Зачем бы эти люди стали здесь оставаться? Они же знают, что вы с ними делаете.
Некоторое время «фон» стоит, как бы взвешивая мои слова. Его аккуратный носик оседлан большими, круглыми пенсне. У пенсне сильные стекла. Глаза кажутся неестественно большими.
— Из госпиталя кто-нибудь ушел? Были выписки?
— Да, два или три человека.
— Два или три?
— Трое. Двое ушли, один умер.
— Куда ушли те, что выздоровели?
— Домой.
— Куда именно? Имена, адреса?
М-да, это не Толстолобик и даже не Прусак. Но спокойствие, Вера, спокойствие! Пожимаю плечами.
— Я — врач, мое дело лечить больных. Записями приема и выписки ведает сестра-хозяйка. Сестра Фельдъегерева.
Мария Григорьевна давно уже тут. Стоит поодаль и, как спасательные круги, бросает мне спокойные, будто даже сонные взгляды. Она, конечно, что-нибудь придумает.
— Сестра Фельдъегерева, скажите господину военному, кто и когда у нас выписался.
Ох и умница же эта Мария Григорьевна! Одно из двух — или в ней погибла актриса, или у нее действительно железные нервы. Она неторопливо надевает свои очки в оправе и идет к шкафчику. Достает толстую книгу, в которой она ведет учет белья, и, хотя никаких сведений о выписавшихся там, разумеется, нет, оттуда, от шкафа, будто читая, называет по памяти имена. Говорит адреса. Риск? Конечно, риск. Но все это выходит так естественно, что даже этот «фон» верит.
В этот момент из-за ширмы Сухохлебова доносится тяжкий, подавленный стон. Бросаюсь туда. Он закрыт одеялом до самых глаз, но глаза ясные, и я читаю в них отчетливо, безошибочно читаю: «Молодец». А когда я беру его руку посчитать пульс, он тихонько жмет мне кисть.
— Что там? — спрашивает «фон».
— Больной.— Я чуть не называю его настоящую фамилию.— Больной Карлов, тяжелая контузия от взрыва миной замедленного действия,— отвечаю я теперь уже почти спокойно.
— Почему он отгорожен?
— Очень мучается, стонет. Это влияет на других.
Поскрипывая сапожками, «фон» подходит к ширмам.
Заглядывает за них.
— Обстоятельства контузии?
Я пожимаю плечами.
— Шел по улице, мина замедленного действия развалила дом.
— Мина замедленного действия? Азиатское коварство коммунистов.
Теперь, когда этот «фон» стоит возле лампы, я могу рассмотреть его. Круглое лицо, яркие губы и какой-то срезанный, будто прячущийся под воротник подбородок.
— Доктор Трешникова,
Он козырнул, насмешливо поклонился, и они пошли к выходу. Толстолобик был хмур, он еле кивнул. Как только их машина проурчала на улице, я бросилась к Сухохлебову. Он тоже был встревожен. Даже глазами не улыбался.
— Я где-то промахнулась? Сказала не так?
— Доктор Вера,— Сухохлебов не мог скрыть волнения,— это опасность. Страшная опасность. Это вам не Толстолобик,— и потом добавил задумчиво: — А знаете, доктор Краус, кажется, больше чем просто честный немецкий интеллигент, как я о нем думал. Жаль, мы этого не знали, хотя я мог кое-что подозревать.
Я удивленно смотрела на Сухохлебова.
— Откуда вам стало известно? Когда?
— Вот сейчас. Это сказал хауптштурмфюрер войск зсэс фон Шонеберг. Здесь вот. Только что.
— Он сказал?
— Не нам с вами. Этот надутый индюк, конечно, уверен, что русские недочеловеки не могут знать его языка. Он откровенно стал распекать Крауса за симпатии к русским.
Он сказал: «Вы что же, хотите возобновить знакомство с СД?» Понимаете, доктор Вера,— возобновить. Стало быть, эта организация когда-то уже занималась Краусом…
— А что такое СД?
— Зихерхайтсдинст — гитлеровская служба безопасности. Перед ней трясутся даже генералы. Если она занималась когда-то Краусом, это лучшая для него рекомендация.
— Какое все-таки счастье, что мы успели переписать наши истории болезни! — воскликнула я, занятая своими мыслями.
— И всех остригли. И сожгли обмундирование,— кивнул Сухохлебов.
— Ну, это не я. Это — Мария Григорьевна.
— А сейчас надо достать для всех гражданское и обязательно выполнить все, что Шонеберг требует. От этого пощады не жди...
В самом деле, несмотря на маленький росток и приличные манеры, от этого «фона» веет жутью. Я поняла — новая опасность сошла в наши подвалы вместе с этим человечком на высоких каблуках. И хотя день выдался все-таки неплохой, хотя женщины наши вернулись из нового похода за одеждой с двумя полными санками всяческого барахла, хотя в общежитиях у них нашлись добровольные помощницы, обещавшие к завтрашнему насобирать еще, на душе тягостно, тревожно, все валится из рук.
Добавила волнений и Зинаида. Она привела чернявую девчурку лет семи. Бедняжка трясется не то от мороза, не то от страха, не плачет, не отвечает на вопросы. Только глядит кругом, как затравленный зверек, и жмется к Зинаидиной юбке.