Доктор Вера
Шрифт:
— Уйдите. Вы же видите, здесь идет операция. О-пе-ра-ция... Немедленно уйдите.
И представь, Семен, он меня, должно быть, понял. Не выдержал взгляда, опустил глаза. Что-то буркнул солдатам. Те, как мне показалось, даже с облегчением, бухая сапогами, заспешили прочь из операционной, и офицер, выходя, даже козырнул в мою сторону. Шаги удаляются. Взвизгивает блок, захлопывая тяжелую дверь. И сразу, точно плотина прорвалась, зашумели, загомонили в палатах, а я будто пришла в себя после обморока, и мне задним числом стало так страшно, что закружилась голова…
— Положь скальпель, слышишь, положь скальпель.
Это
— Если бы он... я бы его... Я бы ему всю рожу... Попробовал бы...
Мамочки! Неужели же он... Что-то белое и холодное касается моего лица. Это тетя Феня, смочив вату в спирту, водит ею по моему лбу.
— Кто, кто там? — еле слышно шепчет больной.
— А, так тут один... Зашел... заблудился,— отвечает старуха, охлаждая мне лицо прохладной ватой и будто смывая все боли, мороки и тревоги.
Придя в себя, быстро заканчиваю операцию и, взглянув на часы, вижу, что провозились мы всего час с небольшим. Но он, этот час, показался мне длиннее суток. Уже без меня тетя Феня и Домка перекладывают оперированного на каталку и вывозят в палату.
Полутьма. Мне вдруг страшно захотелось уснуть хоть ненадолго, хоть на минутку. Но я почему-то думаю — надо же кончить операцию. Последний шов. «Иглу, кетгут...» — шепчут губы.
— Вера Николаевна, ступайте к себе,— это голос Марии Григорьевны.— Прилягте, усните.
Что такое? Открываю глаза — операционная. В полутьме тетя Феня собирает в кастрюльку инструменты. Потом передо мной возникает какая-то тень. Кто-то трясет меня за плечи. Требовательно, почти яростно, уставились в меня синие глаза.
— Доктор, он будет жить, Василек мой?
Маленькая, кудрявая головенка Стальки жмется ко мне.
— Ма, ты устала, пойдем, пойдем спать.
— Вы посмотрите его, посмотрите. Он прямо полыхает, мечется,— требуют синие глаза...
Встряхиваюсь. Иду в палату. Василька положили с краю. Лицо у него белее наволочки, но оно спокойно, это измученное, еще больше обострившееся, мальчишеское лицо. Пульс? Пульс еще слаб, но ничего угрожающего.
Я смотрю в требовательные глаза матери. Ничего не говорю, только смотрю. Но она поняла, бросилась на колени и тянет мою руку к губам.
4
Еле доплелась к себе в «зашкафник». Села на койку, сбросила туфли, чуть прикорнула у стены и, должно быть, уснула. Нет, не уснула, а просто забылась, потому что в следующее мгновение очень отчетливо услышала разговор:
— Ну куда ты, девка, прешься, Вера же спит.
— А вовсе и не спит, вон сидит, и глаза открыты.— В щели между шкафами мне виден черный хитрый Сталькин глаз.— И я по делу. Эта тетка шумит, у Василька жар, стонет он.
— Ну и что? Это всегда так. Местная анестезия кончилась, стало больно... Пусть Вера спит, я сам поговорю е теткой. Я ей объясню. Надо же Вере отдохнуть.
Глаз между шкафов скрылся, и я вижу, как мимо щели мелькают два белых халата. Эх, Семен, Семен, видел бы ты, как выросли наши ребята, какие они стали заботливые и как они мне тут помогают! Нет, я не преувеличиваю. Помогают. С месяц назад, когда начались бомбежки, и раненых можно было ждать в
Наша строгая Громова, заместившая погибшего Кайранского, однажды дала мне за них выговор: «Мы сами можем работать сутками — это наш долг, но кто вам дал право эксплуатировать детей?» А я думаю — ты бы меня одобрил. Ведь сейчас и на заводах ребята точат снаряды. Твой отец рассказывал, что в цехе для них скамеечки у станков поставили — росту не хватает... Нет, по-моему, труд никогда не портил человека. А как они оба вымахали за этот месяц! Хорошие ребята у нас растут, Семен...
Вот и сейчас я вышла к Васильку и вижу — оба стоят возле койки и тут же его мать. Спорят. Она кричит им что- то, должно быть обидное.
— Тридцать семь и пять,— докладывает мне Домка, как-то очень терпеливо слушая кричащую женщину.— Пульс — восемьдесят пять.
— Вот-вот, сама там дрыхнет, а детки тут в жизнь человеческую, как в игрушку, играют.,, А он, бедный, стонет, может, ему последний час пришел...— дребезжащим голосом кричит мать Василька. — Я на вас жаловаться буду, я письмо на вас напишу,
— Кому? — умудренно спрашивает Домка.
Женщина смолкает, должно быть пораженная тем небывалым обстоятельством, что жаловаться-то действительно некому и некуда.
— Ступай, найди тетю Феню. Пусть приготовит шприц.
— Вас понял,— отвечает Домка, подражая летчику из какой-то кинокартины, и, сделав налево кругом, отправляется выполнять распоряжение.
Хотя халат Дубинича ему почти впору и со спины он в нем совсем взрослый, в сущности, он мальчишка и недалеко ушел от ребят, с которыми должен был бы учиться в шестом классе. Измеряю температуру, подсчитываю пульс. Нет, все точно, Домку можно не проверять. Мать успокоилась, присела на койку и, привалившись к спинке, сразу задремала. Мне вдруг тоже захотелось спать.
— Железо и то устает,— говорит Мария Григорьевна и решительно ведет меня под руку через погруженные во тьму палаты в наш зашкафный уголок.
Привела, усадила. Сняла с меня шапочку, расстегнула халат.
— Спите, надо будет — разбужу.
Я посмотрела на часы — они стояли.
— Сколько же сейчас может быть времени?
— А кому оно нужно теперь, время? — Мария Григорьевна взбила подушку.— Нам с вами оно теперь ни к чему. Будем жить как кроты: круглые сутки — ночь,— и гадать, когда наши вернутся.