Доктора флота
Шрифт:
В половине двенадцатого ночи вдова, сопровождаемая капитаном, поднялась в конференц-зал еще раз взглянуть на мужа. Капитан дернул дверь, стул с грохотом упал, дверь распахнулась, и вдова едва не потеряла сознание: вокруг гроба в весьма свободных и непринужденных позах, кто сбросив только ботинки и суконку, а кто в кальсонах и босиком, спали крепким молодым сном курсанты. Оставленный у двери дневальный не успел подать сигнала тревоги и сейчас переминался с ноги на ногу, растерянно и глупо улыбаясь. Капитан немедленно доложил обо всем по телефону дежурному по Академии.
На следующий день наш взвод собрал майор Анохин. Он был взбешен.
— Циники
Стрижка, конечно, была тяжелым ударом. Ходить по родному Ленинграду с голой, как арбуз, головой, что могло быть хуже? Волосы отрастут только к лету. Депутация отличников, и я в том числе, отправилась к нему просить снисхождения. Мы клялись, что нас попутал бес и обещали никогда ни при каких обстоятельствах не нарушать ни одного пункта уставов. Мы брались сверхурочно и досрочно покрыть железом крышу главного корпуса. Но Анохин был неумолим.
Заварнова похоронили на Волковом кладбище рядом с могилой Глеба Успенского. Торжественный салют давал наш взвод. Под бескозырки проникал ветер и холодил стриженые головы…
Ремонтно-восстановительные работы в Академии шли полным ходом. Каждое утро в половине восьмого сонные, одетые в самую фантастическую форму, курсанты выстраивались на развод. На некоторых были старинные, изъеденные молью цилиндры, широкополые, похожие на мексиканские сомбреро, соломенные шляпы, армейские фуражки с треснутыми козырьками. Двое курсантов первой роты были повязаны платками на манер южноамериканских пеонов.
Майора Анохина передергивало при взгляде на них, но приходилось мириться с таким видом своих питомцев, сильно напоминающих цыган, переселяющихся по Армавирскому тракту с Северного Кавказа в Екатеринослав.
— Поинтересуйся, не обчистили ли они театральную костюмерную, — невесело шутил полковник Дмитриев, обращаясь к начальнику курса. Ничего взамен предложить Анохину он не мог — рабочей спецодежды для курсантов Академия не имела.
По утрам было холодно, с Невы дул пронизывающим ветер. И все-таки это была уже весна. Вчера еще смущенно порошил и таял снежок, а сегодня в академическом саду пробует голос скворец, а на прогалинах желтеют первые пуговки мать-и-мачехи.
Сразу после развода расходились по работам. Нормы были большие. Вечером идти в увольнение у большинства не оказывалось сил. Их едва хватало, чтобы поужинать, выпить пару стаканов соевого молока, отвратительной сладковатой жидкости коричневого цвета, которое продавали без карточек, и завалиться спать.
Среди курсантов ходила байка, как мальчик в письме отцу на фронт, после перечисления всех тех, кого ему следовало убить: летчиков, что бомбят Ленинград, артиллеристов, что его обстреливают, Гиммлера и Геббельса, написал: «И обязательно убей корову, которая дает соевое молоко». С мальчиком были согласны все.
Семен Ботвинник отразил этот период в стихотворении. Там были строчки:
Куда бы я ни ехал, Куда бы ни приехал, Передо мною груда кирпичей. ИВ академической газете «Военно-морской врач» появилась заметка. Она была посвящена Васятке и называлась «Так держать».
«Курсант Петров стал одним из лучших штукатуров подразделения инженера Калистратова. Командование поставило его во главе бригады. Петров за четыре дня собственноручно сделал сто десять метров карниза-падуги, вдвое перекрыв существующие нормы. Когда профессор Джанишвили узнал, что его клинику будет ремонтировать бригада Петрова, он сказал: «Спокоен, что все будет сделано быстро и хорошо».
— Читал? — небрежно спросил Вася Мишу, показывая на газету. — Ишь расписали, брехуны.
Но было видно, как он буквально задыхается от гордости.
Недавно в одной из книг Васю потрясло высказывание Антона Левенгука:
«Конечной целью всех курсов является или приобретение денег посредством знаний или погоня за славой и выставление напоказ своей учености. А это не имеет ничего общего с открытиями сокровенных тайн природы».
— Неужели и наши профессора такие? — спрашивал Васятка, держа в руках книгу. — Ведь нет, верно? Ты как считаешь, Миша?
Этот вопрос еще долго беспокоил его, потому что он толковал о нем и с Аликом Грачевым, и с Алексеем Сикорским. Жадность к работе жила в нем, не угасая. Он знал в себе эту черту, это страстное, не слабнущее любопытство к новым, меняющимся каждый семестр предметам. Да и память у него была отличная.
Порой Мише казалось, что его друг излишне восторжен и сентиментален. Он считал, что это восторженность недавнего невежды, открывающего для себя новый, неведомый ему раньше, мир. Любое, самое заурядное высказывание профессора или встреченный в книге афоризм, оставлявший его совершенно равнодушным, могли привести Васю в телячий восторг. Казалось бы, что особенного в висящем на стене кафедры нервных болезней изречении: «Желание — великая вещь. Ибо за желанием всегда следует действие и труд. А труд почти всегда сопровождается успехом. Успех заполняет всю человеческую жизнь». Но Вася немедленно переписал его и даже запомнил наизусть. Последние дни он всем показывал выписку, сделанную из какой-то старой книги. Это был адрес, преподнесенный в 1895 году студентами Харьковского университета директору глазной клиники Леонарду Леопольдовичу Гиршману в день юбилея.
«Учитель, — говорилось в адресе, — научи нас трудной науке оставаться среди людей человеком, научи нас в больном видеть своего брата без различия общественного положения, научи нас любить правду, перед нею одной преклоняться. Отдаваясь всей душой мгновенным порывам к добру, мы часто падаем духом. Научи нас, где черпать ту силу, чтобы до преклонных лет сохранить чистоту и свежесть идеалов, чтобы жизнь, пригибая наше тело к земле, не сгибала и не стирала нашего духа. Учи нас еще многие и многие годы, дорогой учитель, отдавая свои силы и помыслы служению больному брату, не извлекать корысть из несчастья ближнего, не делать ремесла из священного призвания нашего».