Документы жизни и деятельности И. С. Баха

Шульце Ханс-Йоахим

Так как мой экземпляр полностью выверен покойным Нефе и так как я самым тщательным образом позабочусь (с. 226) о корректурах, будет обеспечена безупречная правильность нотного текста. [429] […]

[Н. Зимрок (во «Всеобщей музыкальной газете»). — Бонн, декабрь 1800 г.]

НЕКРОЛОГ С ДОБАВЛЕНИЯМИ И ДОПОЛНЕНИЯМИ

Некролог

359 (III/666) [430]

429

380_2 (**) Издание (в редакции К. Ф. Г. Швенке) вышло в свет, вероятно, уже в 1801 году.

430

382_0 Содержащиеся здесь сведения — а в какой-то мере и тексты данных документов (равно как и некоторых других из числа вошедших в настоящее издание) — были использованы И. Н. Форкелем в его книге о Бахе (1802).

Третий и последний — это прославившийся на весь мир своей игрой на органе высокоблагородный господин Иоганн Себастьян Бах, королевский польский и курфюрстский саксонский придворный композитор и лейпцигский музикдиректор.

Иоганн Себастьян Бах принадлежит к роду, всем членам которого любовь и способность к музыке, казалось бы, дарованы самой природой. Во всяком случае, можно с определенностью сказать, что начиная от Файта Баха, родоначальника

этой фамилии, все потомки его — теперь уже вплоть до седьмого колена — были преданы музыке, причем все они, за исключением лишь совсем немногих, сделали музыку своей профессией. Тот самый Файт в шестнадцатом столетии из религиозных соображений вынужден был покинуть Венгрию и с тех пор обосновался в Тюрингии. Многие его потомки тоже жили в этой провинции. Среди многочисленных представителей баховского рода, выделившихся [своими достижениями] в практической музыке, а также в изготовлении новых музыкальных инструментов, — своими сочинениями особенно примечательны, помимо нашего Иоганна Себастьяна, следующие: 1) Генрих Бах, арнштадтский органист, скончавшийся в 1692 году; 2) и 3) два его сына — Иоганн Кристоф, придворный и городской органист в Эйзенахе, скончавшийся в 1703 году, и Иоганн Михаэль, органист и городской писарь в округе Герен, первый тесть Иоганна Себастьяна; 4) Йог. Людвиг Бах, герцогский мейнингенский капельмейстер; 5) Иоганн Бернхард Бах, камер-музыкант и органист в Эйзенахе, отошедший в вечность в 1749 году. Мы до сих пор пользуемся сочинениями всех этих музыкантов, свидетельствующими о том, насколько сильны были их авторы как в вокальной, так и в инструментальной композиции. Особенно силен был вышеназванный (с. 227) Иоганн Кристоф, который отличался изобретательностью в сочинении красивых тем, а также той выразительностью, какую он умел придать словам. Он писал — насколько позволял тогдашний вкус — не только утонченно и напевно, но и необычайно полногласно. Касательно первого пункта — подтверждением может служить написанный им семь с лишним десятков лет тому назад мотет, в котором он, помимо других удачных находок, уже имел смелость употребить увеличенную сексту; а касательно второго пункта — примечательно созданное им церковное сочинение с 22 облигатными голосами (без какого бы то ни было ущерба для безупречной чистоты гармонии), равно как и то обстоятельство, что и на органе, и на клавире он всегда играл не иначе, как с пятью облигатными голосами, а то и больше. Иоганн Бернхард написал много прекрасных увертюр в телемановском вкусе. Удивительно, что такие славные люди столь мало известны, разве что у себя на родине, хотя, конечно же, эти честные сыны Тюрингии были настолько довольны своим отечеством и своим положением, что и не помышляли о том, чтобы искать удачи где бы то ни было за его пределами. Ненадежным, достигаемым ценой немалых усилий и затрат, похвалам немногочисленных, да еще и, быть может, завистливых, чужестранцев они безоговорочно предпочитали одобрение господ, властвовавших в той местности, где они родились, и множества своих земляков. Между тем, надо думать, наш долг перед памятью достойных людей может служить вполне достаточным оправданием для этого небольшого экскурса в историю баховского музыкального рода в глазах тех, кому экскурс этот, быть может, покажется слишком пространным. Вернемся же к нашему Иоганну Себастьяну.

Родился он в 1685 году, 21 марта, в Эйзенахе. Родителями его были: Иоганн Амброзиус Бах, тамошний придворный и городской музыкант, и Элизабет, урожденная Леммерхирт, дочь эрфуртского городского советника. У отца его был брат-близнец по имени Иоганн Кристоф, служивший придворным и городским музыкантом в Арнштадте. Эти два брата были во всем (и даже в том, что касается состояния здоровья и познаний в музыке) настолько похожи друг на друга, что различали их только по одежде.

Иоганну Себастьяну не было еще и десяти лет, когда (с. 228) он лишился родителей. Он отправился в Ордруф к старшему брату, Иоганну Кристофу, тамошнему органисту, и под его руководством освоил основы игры на клавире. Уже в этом нежном возрасте у нашего Иоганна Себастьяна Баха была необыкновенная тяга к музыке. За короткий срок он полностью овладел всеми пьесами, которые задавал ему брат. Однако имевшийся у брата сборник клавирных пьес тогдашних прославленнейших мастеров Фробергера, Керля [и] Пахельбеля брат ему, невзирая на все его просьбы, почему-то не давал. Рвение подсказало ему такую невинную уловку: сборник хранился в запертом шкафу с решетчатыми дверцами, и ночью, когда все спали, он доставал его оттуда, просунув свою маленькую руку сквозь решетку и свернув сборник рулончиком, благо, он был в мягкой обложке, а потом принимался переписывать его при лунном свете, так как никакого другого освещения быть не могло. Через шесть месяцев эта музыкальная добыча была, наконец, в его руках. Он с исключительным рвением принялся ее тайком осваивать, но, к величайшему для него сожалению, брат это обнаружил и безжалостно отобрал у него с таким трудом изготовленную копию [сборника]. Вообразим, в каком состоянии оказался бы скупой [торговец], если бы принадлежавший ему корабль — с сотней тысяч талеров на борту — затонул в плавании, где-нибудь по пути в Перу, и мы получим живое представление о том огорчении, какое испытал наш маленький Бах, когда понес эту утрату. Доступ к [вожделенному] сборнику он обрел лишь после смерти брата. Но — не это ли страстное стремление совершенствоваться в музыке, не это ли прилежание, проявленное им в отношении упомянутого сборника, как раз, быть может, и было, по стечению обстоятельств, первопричиной его смерти? Что тут имеется в виду — станет ясно ниже.

После смерти брата Иоганн Себастьян — в обществе своего школьного товарища, по имени Эрдман, который несколько лет тому назад скончался на посту российского императорского резидента в Данциге, — отправился в Люнебург [и поступил] там в гимназию св. Михаила.

В Люнебурге нашего Баха, обладавшего необыкновенно красивым сопрано, очень хорошо приняли. Некоторое время спустя — как-то раз, когда он пел в хоре, — вместе (с. 229) с сопрановыми звуками, какие ему надлежало воспроизводить, ни с того ни с сего одновременно зазвучали тоны октавой ниже. Этот новоявленный голос оставался у него на протяжении восьми дней, и в этот промежуток времени он пел и говорил не иначе, как октавами. Затем он утратил сопрановые тоны, а вместе с ними и красоту своего голоса.

Из Люнебурга он временами ездил в Гамбург, с тем чтобы иметь возможность послушать [игру] знаменитого тогда органиста церкви св. Екатерины Иоганна Адама Райнкена. Здесь же он часто слушал знаменитую в те времена капеллу графа фон Целле, состоявшую преимущественно из французов, и мог, таким образом, освоиться с французским вкусом, бывшим тогда чем-то совершенно новым для тех краев.

В 1703 году он переехал в Веймар, где стал придворным музыкантом. Год спустя он получил место органиста в Новой церкви в Арнштадте. Здесь-то и сказались первые плоды того прилежания, с каким он осваивал искусство игры на органе и композицию, которую по большей части изучал, вникая в сочинения тогдашних знаменитых серьезных композиторов и вдумываясь [в существо этого дела]. В органном искусстве он брал за образец сочинения Брунса, Райнкена, Букстехуде и некоторых хороших французских органистов. Здесь, в Арнштадте, исключительно сильное стремление послушать как можно больше хороших органистов побудило его однажды пешком отправиться в Любек, с тем чтобы услышать тамошнего знаменитого органиста церкви св. Марии Дитриха Букстехуде. Он провел там — не без пользы для себя — почти четверть года, после чего возвратился в Арнштадт.

В 1707 году он вступил в должность органиста церкви св. Власия в Мюльхаузене. Однако этот город не имел удовольствия удержать его надолго. Ибо предпринятая в следующем, 1708 году поездка в Веймар и представившаяся там возможность выступить перед тогдашним герцогом привела к тому, что ему было предложено место камерного и придворного органиста в Веймаре, каковое он незамедлительно согласился занять. Благорасположение его милостивого господина к его игре поощряло к особому усердию в деле освоения всего, что только мыслимо в искусстве игры на органе. Здесь

же он написал и большинство своих органных сочинений. (с. 230)

В 1714 году он при том же дворе получил звание концертмейстера. А сопряженные с этой должностью обязанности состояли в те времена главным образом в том, чтобы сочинять и исполнять церковную музыку. В Веймаре он, кроме того, воспитал несколько превосходных органистов, из которых прежде всего заслуживает упоминания Иоганн Каспар Фоглер, второй его преемник [на] там[ошней его должности].

После смерти Цахау, музикдиректора и органиста главной церкви в Галле, наш Бах получил приглашение вступить в его должность. Он и в самом деле побывал в Галле и исполнил там в порядке испытания [на должность] свое сочинение. Однако у него нашлись причины отказаться от этого места, которое после того занял Кирхгоф.

Год 1717 принес нашему уже столь знаменитому Баху новую возможность поприбавить себе чести. Прославившийся во Франции исполнитель клавирной и органной музыки Маршан прибыл в Дрезден, с огромным успехом выступил перед королем и был столь удачлив, что тот предложил ему службу с очень большим жалованьем. Тогдашний дрезденский концертмейстер Волюмье написал в Веймар Баху, достоинства которого были ему небезызвестны, и пригласил его незамедлительно приехать в Дрезден, дабы попробовать свои силы в состязании с высокомерным Маршаном. Бах с готовностью принял это приглашение и отправился в Дрезден. Волюмье был рад его приезду и устроил так, что Бах смог инкогнито послушать своего соперника. После этого Бах учтивым письмом пригласил Маршана к состязанию, вызвавшись экспромтом исполнить все, что Маршан пожелает задать ему по части музыки, и выразив надежду, что тот проявит подобную же [ответную] готовность. — Конечно же, немалое дерзновение! — Маршан определеннейшим образом изъявил на то свое согласие. Условились — не без ведома короля — о времени и месте [состязания]. Бах в назначенное время явился на поле сражения — в доме именитого министра <(графа Якоба Генриха фон Флемминга)>, где собралось общество знатных особ обоего пола. Маршан долго заставил себя ждать. Наконец, хозяин дома послал [слугу] туда, где остановился Маршан, дабы — если тот, допустим, запамятовал — напомнить ему, что пора показать себя мужчиною. Но — к величайшему [всеобщему] изумлению (с. 231) — обнаружилось, что Маршан в тот же день, рано утром, удалился из Дрездена с курьерской почтой. Бах же, оказавшийся, таким образом, единоличным предержателем поля брани, получил достаточную возможность представить доказательства той силы, какою он был вооружен против своего соперника. И он представил их — к изумлению всех присутствующих. Король назначил ему за это в порядке дара 500 талеров, однако из-за неверности некоего слуги, который счел, что может найти этому дару лучшее применение, Баху он не достался, так что единственным вознаграждением его усилий осталась добытая им честь, — лишь ее он мог взять с собой, когда возвращался к себе домой. — Какое странное стечение обстоятельств! Француз добровольно отказывается от предложенного ему долговременного жалованья в более чем тысячу талеров, а немец, которому тот уже самим своим бегством недвусмысленно уступает пальму первенства, даже не может заприходовать пожалованное ему милостию короля единовременное вознаграждение! — Впрочем, наш Бах охотно признавал за Маршаном достойное его славы совершенство исполнения. Но могут ли рождественские мюзеты Маршана, изобретение и исполнение коих, по имеющимся сведениям, принесло ему в Париже наибольшую славу, выдержать перед знатоками сравнение с многочисленными фугами Баха — о том пусть судят те, кто знает силы их обоих.

После того как наш Бах возвратился в Веймар, тогдашний князь Леопольд Ангальт-Кётенский, большой знаток и любитель музыки, пригласил его — в том же самом году — на должность своего капельмейстера.

Он незамедлительно занял это место и пробыл на нем почти 6 лет — к величайшему удовольствию своего милостивого князя. Тем временем — приблизительно в 1722 году [431] — он предпринял поездку в Гамбург и свыше 2 часов играл там перед членами магистрата и многими другими знатными особами города на прекрасном органе церкви св. Екатерины, чем вызвал всеобщее восхищение. Старый органист этой церкви, Иоганн Адам Райнкен, которому в ту пору было чуть ли не сто лет, слушал его с особым удовольствием и сделал ему — особенно за хорал «На реках вавилонских», на тему которого наш Бах, по желанию присутствующих, очень развернуто, почти целых полчаса, импровизировал в (с. 232) разнообразной манере, как это издавна имели обыкновение делать хорошие гамбургские органисты на воскресных вечернях, — следующий комплимент: «Я думал, это искусство умерло, но теперь вижу, что в вас оно все еще живо». Это высказывание Райнкена тем более неожиданно, что он сам много лет тому назад изложил этот хорал вышеупомянутым образом, что нашему Баху было небезызвестно (равно как и то обстоятельство, что вообще-то Райнкен всегда был слегка завистлив). Вслед за тем Райнкен настоял, чтобы Бах побывал у него дома, и оказал ему много внимания. Город Лейпциг избрал нашего Баха в 1723 году своим музикдиректором и кантором школы св. Фомы. Он последовал этому зову, хотя неохотно расстался со своим милостивым князем. Провидение, казалось, позаботилось о том, чтобы он мог удалиться из Кётена еще до последовавшей вопреки всем ожиданиям смерти князя — как бы для того, чтоб хотя бы не присутствовать при сем прискорбном событии. Правда, он еще имел безрадостное удовольствие создать, будучи в Лейпциге, траурную музыку по своему столь горячо любимому князю и лично исполнить ее в Кётене. Вскоре после этого герцог вейсенфельсский сделал его своим капельмейстером, а в 1736 году он получил звание королевского польского и курфюрстского саксонского придворного композитора, чему предшествовали неоднократные и чрезвычайно успешные его публичные выступления в Дрездене пред двором и местными знатоками музыки в качестве органиста. В 1747 году он предпринял поездку в Берлин и имел честь выступить в Потсдаме перед его величеством королем Прусским. Его величество собственноручно наиграли ему тему для фуги, каковую он, к высочайшему удовлетворению монарха, тотчас же исполнил на фортепиано. Вслед за тем его величество пожелали услышать фугу на шесть облигатных голосов, каковое приказание он опять-таки незамедлительно, к изумлению короля и присутствовавших музыкантов, выполнил — [на сей раз] на собственную тему. По возвращении в Лейпциг он написал трехголосный и шестиголосный так называемый ричеркар, а также еще несколько замысловатых вещей на ту же самую — заданную ему его величеством — тему, награвировал эту работу на меди и посвятил ее королю. (с. 233)

431

382_1 (*) 1720!

Его неважное от природы зрение, еще более ослабленное неслыханным рвением в занятиях, за которыми он, особенно в юности, проводил ночи напролет, в последние годы жизни ухудшилось настолько, что дело дошло до серьезного заболевания глаз, от которого он — отчасти из жажды и впредь служить богу и ближнему своими, надо сказать, все еще крепкими во всех остальных отношениях духовными и физическими силами, отчасти же под воздействием советов друзей, возлагавших большие надежды на одного прибывшего тогда в Лейпциг глазного врача [432] — рассчитывал избавиться с помощью операции. Но операция прошла очень неудачно: он не только не мог больше пользоваться своим зрением, но и все его тело, до этого чрезвычайно здоровое, из-за той самой операции и из-за назначенных ему вредоносных медикаментов и т. п. полностью вышло из строя, так что целых полгода он почти все время был в болезненном состоянии. За десять дней до смерти ему стало казаться, что зрение выправляется, а как-то утром он совсем прозрел, да и свет снова стал переносить хорошо. Однако через несколько часов его хватил апоплексический удар, за которым последовала сильная лихорадка, от которой он, невзирая на все тщания двух из числа искуснейших лейпцигских врачей, 28 июля 1750 года вечером в четверть десятого на шестьдесят шестом году жизни — чем обязан [мнимому] своему избавителю — благомирно почил.

432

382_2 (*) Джон Тейлор.