Доленго
Шрифт:
– Я понимаю вас, мой юный друг.
– Дубельт поморщился.
– Донос - это так нечистоплотно, нечестно... Будто попал в сточную канаву.
– С каждым новым словом лицо жандармского генерала принимало все более брезгливое выражение, и можно было подумать, что он действительно попал в сточную канаву и никак не может оттуда выбраться.
– А ваш батюшка, надеюсь, он в добром здравии?
– спросил Дубельт, не меняя выражения лица.
– К сожалению, нам ничего не известно о нем... Его зовут, кажется, Игнатий?
– Он скончался, господин генерал.
– Давно ли?
– Мне шел четвертый год, и я не помню подробностей...
– Четвертый год... Вы родились, мой юный друг...
– Дубельт снова заглянул в бумажку на стопе, - ...в тысяча восемьсот двадцать шестом году, и, таким образом, ваш батюшка скончался... если я правильно произвел в уме арифметическое действие, в тысяча восемьсот тридцатом.
– Дубельт тяжело вздохнул.
– Страшный год, когда несчастная Польша ввергла себя в пучину кровавого восстания... Надеюсь, ваш батюшка не находился в рядах инсургентов?
Сераковский молчал. Не мог же он сказать этому главному жандарму России, что помнит ту ночь, когда его отец навсегда покидал дом, чтобы уйти к повстанцам. Что-то разбудило Зыгмунта (сдержанный ли шепот матери, тихие, осторожные шаги, бряцанье отцовской сабли...), он спросонья приоткрыл глаза и увидел склоненное над ним бородатое, нежное и суровое лицо отца. Отец трижды перекрестил его и тихонько поцеловал в лоб. В четыре года трудно понять, что происходило в родительском доме, но последние слова отца запомнились: "Спи спокойно... Собственной грудью прикрою тебя".
– ...Например, о своем отце я знаю все, - снова услышал Сераковский журчащий голос генерала.
– Даже любопытную подробность о его женитьбе. Дубельт улыбнулся.
– В свою бытность в Испании мой батюшка похитил там принцессу царствовавшего королевского дома и обвенчался с нею. Не правда ли, пикантно, мой юный друг?.. Кстати, если вы желаете, мы поможем вам узнать подробности кончины вашего батюшки...
– Он снова заглянул в бумагу, - Игнатия-Антона Сераковского.
– Не стоит беспокоиться по пустякам, господин генерал.
– О, это совсем не такие пустяки, как вам кажется! В жизни довольно часто случается, что сын идет по стопам отца.
...Да, в чем, в чем, а в этом жандармский генерал прав. Что может быть святее памяти о солдате, погибшем за свободу отчизны, о его мужестве, о его героической смерти в бою с карателями! В ту памятную ночь отец ушел в отряд, организованный им под Уманью. С тех пор в доме как бы поселился дух протеста против существующего режима, против тех, кто поработил Польшу. О свободолюбивых настроениях тихого дома в Лычшах свидетельствовали портреты Костюшко на стенах, повстанческая конфедератка с металлическим гербом - рельефной Адамовой головой над двумя скрещенными костями, стихи Адама Мицкевича, которые по вечерам читала вслух бабушка Мария Моравская. Ее муж погиб, сражаясь в одном из повстанческих отрядов. Два брата матери - пани Фортунат - тоже с оружием в руках защищали свободу Польши в 1831 году. Один из них был ранен в руку, и маленький Сераковский не уставал слушать его рассказы о том сражении...
Легкий шум у двери вернул Сераковского к действительности.
– Ваше превосходительство, прибыл Булгарин. Сказать, чтобы обождал?
– Нет, зачем же? Проси!.. Надеюсь, мой юный друг не будет в претензии, если придется прервать наш разговор. Впрочем...
– по лицу Дубельта пробежала легкая усмешка.
Так вот он какой, редактор "Северной пчелы", едва ли не самой популярной и самой цареугодной газеты в России. Сераковский с любопытством рассматривал вошедшего в кабинет широкоплечего, тучного, толстоногого человека с оттопыренной нижней губой и хитрыми большими глазами, которые виновато и в то же время подобострастно глядели на Дубельта.
– Здравствуйте, Леонтий Васильевич! Явился, как вы изволили приказать. Не ведаю только зачем, - сказал Булгарин заискивающе.
Дубельт не ответил на приветствие. Он медленно поднялся с кресла и, опершись обеими руками о край стола, хмуро уставился в сникшего сразу под его взглядом Булгарина.
– Ты... Ты у меня!
– вдруг закричал Дубельт.
– Вольнодумствовать вздумал?! О чем ты написал в своей поганой статейке? Климат царской резиденции бранишь? А известно ли тебе, что государь император изволил высказать мне свое неудовольствие?
– Дубельт замолчал и, выдержав длинную паузу, сказал: - Становись в угол.
– К-как, в-ваше превосходительство... в угол?
– Редактор "Северной пчелы" ошалело глядел на Дубельта.
– Очень просто. Носом к стенке...
Сераковский с удивлением следил за нелепой сценой. Странное дело, несмотря на крик, Дубельт не выглядел по-настоящему сердитым: так кричит учитель на своего любимого ученика - для острастки, для того, чтобы провинившийся впредь не допустил новой шалости.
Булгарин повиновался.
Дубельт действительно быстро остыл, успокоился, и Сераковский снова услышал его ровный голос.
– Надеюсь, вам известно, мой юный друг, что господин Булгарин поляк, как и вы. И этот поляк, несмотря на некоторые ошибки, за которые мы его строго наказываем, верой и правдой служит своему государству.
– Дубельт вышел из-за стола и сел на кресло ближе к Сераковскому, как бы показывая свое расположение к нему.
– И все же поляки бунтуют. Каким большим несчастьем явились недавние волнения в Галипии! Сколько в этом безрассудном предприятии было невинных жертв! Крестьяне, которых их владельцы сами же подготовили к восстанию, начали резать помещиков, и много семейств в ужасе бежали из Галипии под нашу защиту и покровительство. Сердце обливается кровью, когда подумаешь о них.
– Я полагаю, господин генерал, что в Галиции поляки бунтовали не ради собственного удовольствия. Их заставляла бунтовать сама жизнь, - сказал Сераковский.
– Вы так думаете?
– Всякий народ будет бунтовать, если он угнетен.
– О, вы высказываете, однако, довольно смелые мысли, мой юный друг. Дубельт помолчал.
– Мысли, за которые недолго отправиться и в крепость...
– Он выразительно посмотрел в окно, на Инженерный замок, в котором был задушен Павел.
– Но забудем об этом.