Доленго
Шрифт:
– Я для того и принес ее вам, Зигизмунд Игнатьевич... Но читать запрещенного Герцена одному, в одиночку, - слишком большая роскошь.
– Я вас понял, Николай Гаврилович. На следующем заседании кружка я познакомлю с "Колоколом" всех.
– Только, пожалуйста, будьте осторожны. Не забывайте, что Петропавловская крепость в получасе ходьбы.
– Третье отделение и того ближе.
– Вот-вот... обратите внимание, как остро ставится в "Колоколе" проблема освобождения крестьян. К ней примыкает другая проблема наделение землей тех, кто ее поливает своим потом. А это,
– Кажется, звонят... На всякий случай, спрячьте газету.
– Не беспокойтесь, Николай Гаврилович, полиции пока еще не известен адрес этой квартиры.
– Как знать... Но пойдите же откройте, звонят!
– Это, наверное, Ясь.
Пришел, однако, не Станевич, а живший по соседству Новицкий.
– Ты выбрал очень удачное время для визита!
– сказал Сераковский, приглашая гостя в комнату.
– Знакомься, пожалуйста. Это...
– он показал на Чернышевского.
– ...Николай Гаврилович, - закончил Новицкий.
– С которым мы уже встречались несколько лет назад. Не помните? Николай Дементьевич Новицкий, - представился он.
– Сказать по правде, нет, - добродушно ответил Чернышевский.
– Тогда мы пытались разыскать вашу студенческую квартиру...
– И слава богу, не разыскали.
– Он рассмеялся.
– Я поныне не могу решить, что в ту пору было для меня более затруднительно - указать свою квартиру или принять кого в ней... Но если вы пожелаете навестить меня сейчас, то милости просим. Я живу... Впрочем, вот моя визитная карточка. Он стал шарить по многочисленным карманам своего костюма, но безрезультатно.
– Ничего не поделаешь, - сказал он, - придется вам записать адрес... А я-то собирался сегодня же отдать два-три визита! Вот растяпа!
– Николай Гаврилович, не беспокойтесь, все поправимо!
– Сераковский пришел ему на помощь.
– У меня есть готовые карточки, на которых остается только написать имя.
Не дожидаясь согласия Чернышевского, он уселся за письменный стол, вынул из ящика пачку карточек и начал быстро писать на них "Николай Гаврилович Чернышевский". Он очень торопился, и чернила брызгали, оставляя многочисленные пятна. Уже давно были готовы три первые карточки, а Сераковский все писал новые.
– Да, постойте, постойте, Зигизмунд Игнатьевич, на что мне столько! Чернышевский, добродушно смеясь, тщетно попытался удержать Сераковского.
– Ничего, пригодятся на случай, если вдруг опять потеряете!
Сераковский взбежал на четвертый этаж и, распахнув дверь, крикнул с порога:
– Ясь, слушай! Какая новость! На той неделе приезжает Шевченко... Ты не знаешь, когда приходит поезд из Москвы?
– Ты что, собираешься всю неделю ходить на вокзал? Поезд приходит часа в два, что ли.
– Черт возьми! В самый разгар лекций!
Манкировать занятиями было накладно: за пятнадцать минут опоздания объявляли выговор, за полчаса - полагался суточный арест.
– Что касается приезда Тараса, то я рад не меньше тебя, - сказал Станевич.
Еще в прошлом году Сераковский написал Шевченко письмо, вернее, приписал
"Батьку!
– Так Сераковский всегда называл в письмах Шевченко.
– До свидания в Петербурге или в Киеве. Алла-Екбер! Бог великий - увидимся! Еду с полной надеждой, что судьба всех нас облегчится!.. Великие люди великие переносили страдания. Одно из величайших - степь безвыходная, дикая пустыня. На пустыне жид певец Апокалипсиса. На пустыне ты теперь живешь, наш лебедю!.. Прощай! Целую тебя, до свидания. Твои Сигизмунд".
И вот скоро они наконец встретятся.
Сераковский только что был у Анастасии Ивановны - она и ее муж вице-президент Академии художеств Федор Петрович Толстой хлопотали за Шевченко и в конце концов добились "высочайшего повеления" о его освобождении - и узнал там, что Тарас Григорьевич вот-вот появится в столице. С начала марта Шевченко уже гостил в Москве, у Щепкина, чуть не каждый день собирался выехать в Петербург, но болезнь и друзья задерживали его.
Зыгмунт очень хотел, чтобы "батько" остановился у него - места хватит!
– но того же самого хотели и другие его "сотоварищи" по оренбургским казармам, да и по казематам Третьего отделения. Уже почти все они отбыли назначенный срок, отсидели, отслужили на казенных царевых харчах, и лишь один Шевченко по той же царской милости дольше всех тянул горькую солдатскую лямку.
Оказалось, что поезд из Москвы приходил не в два часа дня, а в восемь вечера, и Сераковский три вечера подряд ходил на вокзал встречать Шевченко. На дебаркадере было очень шумно, тесно, носильщики выхватывали у пассажиров чемоданы, бесчисленные агенты всевозможных отелей и меблированных комнат, стараясь перекричать друг друга, наперебой предлагали свои услуги. У выхода толпились извозчики, зазывавшие седоков и заламывавшие с неопытных провинциалов тройную цену.
Сераковский бегал вдоль вагонов, вглядывался в лица приезжих, но напрасно - Шевченко не было.
Он приехал как раз в тот день, когда Зыгмунт не пошел к поезду. Тараса Григорьевича никто не встречал, но у него в кармане лежало любезное приглашение от Лазаревского и адрес - угол Большой Морской и набережной Мойки, дом графа Уварова, во дворе.
– Где же мои соизгнанники оренбургские, Михайло Матвеевич?
– спросил Шевченко, когда улеглась первая радость встречи.
– Тут, тут твои друзи-поляки... Небось по ним скучаешь, - ответил Лазаревский, наливая гостю новую чарку.
– Завтра, коли захочешь, всех побачишь.
– А может, сегодня?
– Нет, сегодня я тебя никуда не отпущу, сегодня ты весь мой.
Лазаревский был уже навеселе, и его круглое, опушенное бородкой безусое лицо с пухлыми щечками и пухлыми губами выражало решимость ни с кем не делиться своим знаменитым гостем.
– Адрес-то дай мне хотя бы.
– Сигизмунда своего у Василия Белозерского найдешь, там и Сова квартирует, у Василия.
– А Станевич?
– Все, все там бывают вечерами... Василь журнал украинскою мовою издавать надумал. Вот ты там свои стихи и напечатаешь.