Доленго
Шрифт:
– Прошу кофе, - сказал Огрызко.
– Но, - продолжал он, - газета, господа, не самое важное в нашем деле. Важнее другое, а именно: получив разрешение издавать газету, мы тем самым добились права открыть собственную типографию. В ней мы сможем печатать...
– Те вещи, которые совсем не следует показывать цензору!
– докончил за него Сераковский.
– Все то, что поможет Польше скорее стать свободной! Статьи из "Колокола", книги "Вольной русской типографии". Прокламации! Воинский устав... да, да, именно воинский устав, который
Огрызко слушал Сераковского, низко наклоня голову, и ответил не сразу.
– Нет, Зыгмунт. Все, что ты говоришь, очень заманчиво, однако ж и опасно. Опасно для нашего общего дела. Мы не можем рисковать тем, чего добились...
В редакцию "Слова" вошли двенадцать человек, и в их числе Огрызко и Сераковский.
В декабре на двери, которая вела в подъезд дома, где жил пан Иосафат, появилась сияющая медная дощечка: "Типография И. Огрызко". Типография помещалась на первом этаже. Наборные кассы и печатный станок выписали из Германии, наборщиков пригласили из Варшавы, печатников и метранпажа нашли в Петербурге. Корректоров не нанимали: за грамотностью следили сами редакторы.
Настроение у всех было приподнятое - еще бы, первая польская газета в Петербурге! Сераковский задумал напечатать большую статью о взаимоотношениях двух братских народов - польского и русского. Статья поглотила его целиком, он думал о ней даже на лекциях профессора Обручева...
Перо быстро скользило по бумаге, мысли обгоняли непослушную руку, которая писала так неразборчиво, что через час он уже сам с трудом мог разобрать написанное.
"Для того чтобы земли бывшего Королевства Польского могли быть прочно соединены с Россией, одно условие необходимо: союз этот... должен быть "к а к р а в н ы е с р а в н ы м и, к а к в о л ь н ы е с в о л ь н ы м и..." Надо, чтобы при решении важных государственных дел люди забыли, что они поляки, малороссы, великороссы..."
Он схватил только что исписанные листы и поехал на Канонирскую. Ему не терпелось, он должен был сейчас, сию минуту поделиться своими мыслями с издателем "Слова".
Огрызко сидел у себя в кабинете и правил гранки, еще влажные они лежали перед ним на столе.
– Что-нибудь случилось, Зыгмунт?
– спросил он.
– У вас такой возбужденный вид. Впрочем, вы всегда излишне возбуждены, вам не хватает сдержанности, поучитесь этому у финнов.
– Иосафат, я только что написал то, что мне кажется очень важным, как я мыслю будущее устройство отчизны, - сказал Сераковский, протягивая рукопись.
– Правда, это еще только набросок, не более.
Огрызко читал внимательно и долго. Много лет он имел дело с самыми разными бумагами, написанными самыми разными людьми, и без особого труда разобрал почерк Сераковского.
Наконец Огрызко окончил чтение. Лицо его оставалось бесстрастным, но в голосе чувствовалось легкое неудовольствие.
– Видите ли, Зыгмунт, вы знаете мою точку зрения на вопрос польский. Этакую статью можно свободно напечатать в "Санкт-Петербургских ведомостях"
Сераковский удивился:
– Но вы же недавно говорили совсем другое!
– Да, Зыгмунт. Но тогда речь шла о подпольных изданиях, а сейчас - о легальной, разрешенной правительством польской газете... Между прочим, у меня сложились очень хорошие отношения с будущим цензором. Я уже давал на просмотр ряд довольно рискованных материалов, и он, пока, конечно, неофициально, разрешил их... А теперь, - Огрызко добродушно посмотрел на Зыгмунта, - теперь я хочу сообщить вам весьма приятную новость. Только что получено письмо от Лелевеля!
– Друга Мицкевича, его учителя и наставника?!
– Сераковский действительно обрадовался.
– Правда, творчество Лелевеля в России под запретом...
– А сам он в изгнании.
– И все же, Зыгмунт, мы напечатаем его письмо!
– Искренне хвалю за смелость, Иосафат!
Первый номер "Слова" вышел в канун 1859 года. Тридцать первого декабря в академии не было занятий, и весь день Сераковский и Станевич провели в типографии. Они стояли у печатного станка и смотрели, как колдовал над ним старый мастер. Тут же были Спасович, доктор Круневич, рабочие. В половине двенадцатого ночи весь тираж был готов и в типографию спустился издатель.
– Поздравляю вас, господа, - сказал Огрызко, - и прошу всех ко мне наверх встречать Новый год.
– Вы, кажется, собирались пригласить Шевченко, Иосафат, где он? спросил Сераковский.
– У Тараса, Зыгмунт, своя компания, и я не захотел лишать его малороссийского общества.
– Очень жаль.
С первым ударом часов полетели в потолок пробки от бутылок с шампанским.
– За наше пламенное польское "Слово", друзья!
– провозгласил тост Сераковский.
– За свободу отчизны!
Беда нагрянула неожиданно, как и большинство бед на свете. Двадцать пятого февраля в газете напечатали письмо Лелевеля. Оно не содержало никаких противоправительственных выпадов, но сам факт его появления был сочтен столь предосудительным и дерзким, что последовало распоряжение цензурного комитета, и газету закрыли.
Спасович срочно приехал в академию и вызвал Зыгмунта.
– Слава богу, ты цел и невредим!
– были его первые слова.
Сераковский испугался.
– Что случилось?
– Закрыли "Слово". В типографии обыск. Иосафат арестован и заключен в крепость.
Спасович видел, как Огрызко выходил из дому - совершенно спокойно, в богатой бобровой шубе и такой же шапке. Сопровождавшие его жандармы были сдержанно-вежливы.
– Завтра об этом будет знать весь Петербург, - сказал Спасович.
Он не ошибся. В столице заговорили о несправедливом аресте человека, вся вина которого заключалась в том, что он опубликовал письмо польского изгнанника. Кто-то сокрушался об умирающей с горя подруге сердца пана Иосафата. Кто-то многозначительно говорил: