Доленго
Шрифт:
– Мне необходимо срочно поговорить с вами, Николай Гаврилович. По возможности, наедине.
– Тогда прошу...
– Чернышевский открыл дверь в кабинет.
– Так что же случилось?
– повторил он.
– Вас хотят арестовать и сослать. Только что я об этом случайно узнал от генерала Кауфмана.
Николай Гаврилович ласково обнял Зыгмунта за плечи.
– Дорогой мой!
– Голос Чернышевского звучал грустно.
– Не далее как вчера вечером ко мне нагрянул фельдъегерь графа Суворова с поручением от своего патрона. Петербугский генерал-губернатор
– Вот видите! Вам надо уехать за границу!
– перебил Сераковский.
– Но это невозможно, Зигизмунд Игнатьевич!
– А почему? Не дают заграничного паспорта? Паспорт можно добыть и без участия полиции! Нет денег - соберем!
– Спасибо! От всей души спасибо, добрый мой человек! Как это ни странно, граф Суворов...
– Чернышевский рассмеялся коротким смешком, граф Суворов предложил мне свои услуги и в этом щекотливом деле. Мол, паспорт обеспечим, даже проводим до самой границы, дабы с моей персоной не случилось никаких происшествий... И вы знаете, что я велел передать графу Александру Аркадьевичу? Что я категорически отказываюсь уезжать из России.
– Даже несмотря на грозящий вам арест?
– Да, несмотря на грозящий мне арест.
– Чернышевский помолчал.
– Ну подумайте, дорогой Зигизмунд Игнатьевич, как я могу бросить родину в то самое время, когда назревают такие большие, такие грандиозные дела! Накануне революции! Нет и еще раз нет! Я не могу жить вне России! Стать эмигрантом, обречь себя на вечное изгнание - выше моих сил. Нет, уж лучше в каземате, да в России... И вообще хватит об этом.
– Он зашагал по кабинету.
– Расскажите-ка о себе. Получили ли ответ от той милой девушки, которой собирались писать?
– Подучил, Николай Гаврилович. И весьма благоприятный.
– Сераковский попытался скрыть радостную улыбку, но не смог.
– Завтра еду в Литву, где вскоре надеюсь обвенчаться.
– Я очень, очень рад за вас, Зигизмунд Игнатьевич...
Последнее время Сераковский думал только об Аполонии. Всю зиму она учительствовала в селе близ Ковно, а теперь приехала на каникулы в Кейданы, к сестре. Она часто получала от Зыгмунта книги и восторженные неразборчивые письма. В одном из них он немного высокопарно предложил ей руку и сердце. Она долго, недопустимо долго не отвечала, проверяя его чувства к ней. Сераковский впал в отчаяние, не зная, что думать и что делать, как вдруг получил от нее коротенькую записку, сразу разрешившую все, - "Я согласна".
Зыгмунт хотел бросить дела и сразу же поехать в Литву, но мужественная и трезво оценивающая все Аполония написала, что время терпит, что нужно еще добиться согласия матери, которая не очень рада ее браку и даже (она не говорила об этом, но теперь признается) нарочно отправляла ее к сестре Юлии в Кейданы, чтобы помешать их встречам в Вильно.
Сейчас Аполония снова была в Кейданах. Он послал туда телеграмму может ли приехать?
– и получил ответ от другой сестры Аполонии Текли: "Ждем".
И
В первый же вечер они долго гуляли с Аполонией проселочной дорогой, по сторонам которой стояла рожь. В тишине было слышно, как от ветра сухо шуршат, соприкасаясь друг с другом, спелые колосья.
– Ты мне понравился с первого разу, еще тогда, - говорила Аполония. У тебя удивительное лицо, я бы выделила его из тысяч других... умное, решительное и при этом такое доброе. И эти глаза. Смелые и добрые одновременно... Ты ведь ничего не можешь скрыть от меня, я все читаю в твоих глазах... как по книге.
– Это опасно.
– Он счастливо улыбался, слушая ее.
– Ведь мне приходится хранить немало тайн, госпожа Полька.
– От меня?
– Нет, от военного министерства.
Он боялся, что докучает ей, рассказывая о петербургских делах, которыми все еще жил, о своих сослуживцах и друзьях, оставшихся в столице.
– Когда мы будем жить в Петербурге, ты их узнаешь и полюбишь.
Аполония слушала его недоверчиво, ей казалось странным, что он так говорит о русских в то самое время, когда в Варшаве и Вильно русские солдаты стреляют в безоружных поляков.
– Ты думаешь, они это делают по собственной воле?
– вопросом ответил Зыгмунт на ее вопрос.
– Может быть, сейчас у Польши нет более верных друзей, чем Герцен и Чернышевский.
Пока шли приготовления к свадьбе, Зыгмунт съездил в Вильно, чтобы повидаться с Калиновским и пригласить его в Кейданы. Кастуся дома не было, пани, у которой он квартировал, сказала под большим секретом, будто пан Калиновский часто ходит по деревням и говорит, что всю господскую землю надо отдать крестьянам.
– Это же пахнет виселицей! Такой хороший человек - и такие речи! Если вы не боитесь, то можете подождать в его покоях.
Калиновский вернулся под вечер усталый и встревоженный.
– Плохая новость, Зыгмунт. Арестован Чернышевский.
– Что ты говоришь? Какой ужас!
– Я только от Людвика. У адъютанта генерал-губернатора сведения точные. Из столицы...
– Да, конечно... Совсем недавно я предупреждал Николая Гавриловича... Советовал уехать за границу...
– И что же?
– Он наотрез отказался.
Свадьбу справили тридцатого июля, в воскресенье. Приехали ксендз Мацкевич, Калиновский, Станевич, братья невесты. Аполония была на диво хороша в своем свадебном наряде.
Хотя гостей собралось и немного, но достаточно для того, чтобы дом сестры "госпожи Польки" Юлии Беркман показался тесным. Праздничные столы накрыли в саду, под вишнями. На веранду, выходящую в сад, выкатили из зала рояль, и старая пани Далевская, вся в черном, несмотря на свадьбу дочери, села за инструмент, чтобы сыграть революционный гимн. Только после этого началось веселье.