Долгая дорога домой

Афанасьев Александр

Потолки в камере были высокими, койка — в три ряда, пан Юзеф по-хозяйски оккупировал самую нижнюю койку. Граф Комаровский, хоть был и моложе, и сильнее этого пана Юзефа, не имел никакого желания оспаривать уже существующие в камере порядки, а потому молча полез на вторую койку. Блатных правил он не знал, и знать их не желал.

Уже из первых слов пана Юзефа, которые мельком услышал граф Комаровский, стало понятно, кто он такой — мафиози, контрабандист, занимается транзитом бадяжного спиртного из Варшавы дальше, по всей матушке России. Даже в ДПЗ он ни

на секунду не оставлял свои дела и сейчас пытался выяснить текущее местонахождение каких-то цистерн, понятно, с чем. По его представлениям, они должны были уже быть на Московской железной дороге, но их там то ли не было, то ли их просто не удавалось найти, загнали в тупики. Пан Юзеф азартно ругался, называл кого-то «курвой блядной», обещал выйти из ДПЗ и всех «поставить на деньги». Под азартный матерок пана Юзефа граф сам не заметил, как заснул — все-таки притомился.

Проснулся он, когда за решетками их камеры уже догорал закат, а пан Юзеф толкал его в бок, стараясь разбудить.

— Э, пан, вставай, давай. Баланду проспишь!

— Что? — непонимающе спросил граф.

— Баланду проспишь, говорю! По первой ходке, что ли? Поднимайся, сейчас жрачку принесут!

Пан Юзеф прекрасно говорил по-русски — как потом узнал граф Комаровский, русский язык служил основным языком общения в криминальном мире, из-за того, что блатной жаргон — «музыка» — был русским, и все блатные необъятной страны тоже знали русский. Вот и общались в камерах только на нем. Были камеры с политическими, там предпочитали польский, но политические, это не блатные, «зоны» они не «держали» и старались вести себя тихо.

В свою очередь и блатные, презирая политических, старались с ними не связываться.

Принесли баланду. Загромыхала металлом кормушка — что-то типа небольшой откидывающейся вниз на девяносто градусов дверцы, в кормушку сунули миску с какой-то омерзительной похлебкой.

— Э, баландер! — заорал пан Юзеф. — Двое нас тут! Еще давай! А то шухер устроим!

Баландер сунул в кормушку свою жирную харю, подозрительно посмотрел по сторонам своими поросячьими глазками, но все-таки выдал еще одну тарелку, вместе с нечистой ложкой. Каждому, кроме баланды, полагалась еще пластиковая бутылка с питьевой водой, хоть в этом была какая-то цивилизация. И большой кусок хлеба на каждого.

Граф Ежи подозрительно посмотрел на стоящую перед ним бурду. Руливший за крокодилом ^[102]пан Юзеф с усмешкой посмотрел на него.

— Точняк, первоходочник. Жри давай, другой пайки все равно не будет. А не будешь жрать, с голоду подохнешь, такой красивый.

Баланда оказалась на удивление питательной — какая-то крупа, разваренная в кашу, и подливка, возможно, даже мясная. В последнее время граф не мог посещать такие места, где можно было бы «куртуазно» насытиться — и поэтому уже через минуту с удовольствием наворачивал бурую, горячую жижу.

— Мясо воруют, суки! — беззлобно произнес пан Юзеф, наворачивая свою порцию. — Чтобы ты знал, первоходочник, сам Государь Царь, да продлятся дни его, заступника

нашего, повелел нам на довольствие сто пятьдесят граммов мяса в день давать. А эти — воруют и на базаре продают. И сами жрут — видал, какая у баландера ряшка жирная, в три дня не уделаешь! Ну да ничего… придет наше время. Меня пан Юзеф зовут, прошу любить и жаловать, это кликуха такая. Тебя как зовут, первоходочник?

— Ежи мое имя, — граф предусмотрительно не назвал ни фамилии, ни титула.

Пан Юзеф захохотал.

— Эк, ты дал… точняк, не въезжаешь. Погремуха у тебя есть?

— Что?

— И музыку ^[103]не знаешь, — сказал уголовник, — кликуха, кличка. Есть?

— Нет.

— Тогда будет… — убежденно заявил пан Юзеф, — я здесь третьей ходкой уже, я тебя и покрещу… Тебя в чем обвиняют?

— В убийстве.

Пан Юзеф аж перестал жевать.

— А не гонишь? — подозрительно спросил он. — смотри, здесь все про всех становится известным. Ничего не скроешь, и за базар отвечать придется. В натуре за мокрое?

Графу, если честно, порядком надоели эти расспросы и слова, половину из которых он не понимал, но он все еще находился в подавленном состоянии от своего ареста и от нахождения в тюремной камере, и поэтому «качать права» не стал и посылать собеседника в дальнее путешествие — тоже.

— За убийство — повторил он.

— Эк, ты дал… молодой… я думал, ты пожилых паненок на бабло раскручивал… или в университете речи крамольные да бунтарские толкал… а ты вон что… и кого, по мнению полициянтов, ты завалил?

— Содомита одного убил.

— Содомита? Ну, тогда — в натуре свой. Содомиты — это такие твари… случись им сюда попасть, им бы очко на андрееевский стяг зараз порвали. Не в фаворе здесь содомиты, содомитам — самое место там.

С этими словами пан Юзеф показал пальцем на темное пространство под нарами.

— Как же тебя покрестить-то… Думал, тебя… да не выйдет, неправильно это. Что полициянты говорят — ты как его?

— Говорят, застрелил.

— Застрелил… Ну смотри… хоть у блатных это западло… ножом надо… будешь теперь ты Стрелок. Как?

Граф Ежи не ответил.

— Значит, Стрелок, — убежденно заявил пан Юзеф. — А сюда как попал? Здесь одни политические сидят. Да я.

— Куда посадили, там и сижу.

— Оно так… Не парься, Стрелок, привыкнешь. За мокрое — конфет не отвесят. Думай, пока время есть, как отмазываться будешь.

И, чтобы развеять мрачное настроение, с улыбкой прибавил:

— Не парься, пан Стрелок… Кто не был — тот будет, кто был — тот не забудет… Ты пока слушай музыку, вслушивайся — пригодится.

Грохнули в дверь, лязгнула кормушка — баландер собирал порожнюю посуду…

Проснулись ночью — первым проснулся граф Ежи, сразу. Проснулся от привычного уху грохота. Он спал совсем не так, как надлежит спать в тюрьме, где ночью могут опустить или зарезать, он спал крепким, без сновидений сном, но грохот автоматных и пулеметных очередей безжалостно вырвал его из бездонной трясины сна.