Долгая дорога к тебе
Шрифт:
«Безотцовщина, – думала я. – Вот как будет называться мой сыночек… С детства он будет слышать за спиной это подлое и тяжелое, как удар кулаком между лопаток, слово. Безотцовщина!»
Когда я была еще подростком, будучи уже прекрасно осведомленной, откуда берутся дети, я приходила в ужас, читая в «Работнице» душещипательные истории о семьях, в которых нет папы. В годы моего взросления слова «неполная» и «неблагополучная» семья были синонимами. Я не понимала и горячо осуждала матерей, которые лишают своих детей
Но сейчас, размышляя о своей судьбе, понимаю, что слишком громко тогда возмущалась. Сейчас у меня есть возможность понять, что движет женщиной, делающей такой выбор. Слишком поздно, слишком поздно… И самое страшное, что расплачиваться за это приходится не мне…
Я закрывала глаза – и совершенно ясно видела, как тогда, тринадцать лет назад, именно этим словом «безотцовщина» больно хлестали моего соседа по лестничной площадке лопоухого вихрастого Юрку Артемьева. Он был на пару лет старше меня и учился в одной школе со мной.
Юркина мать, бледная женщина с усталым лицом и всегда шаркающей походкой, растила сына одна. Надо сказать, что, несмотря на отсутствие в семье крепкой мужской руки, Юрка вовсе не стал хулиганом или сорвиголовой. Однако взрослые вели себя так, что у нас, детей, создавалось впечатление, будто Юрка Артемьев пригвожден к позорному столбу самим фактом своего рождения.
– Безотцовщина! – шипели ему вслед подъездные старушки, если он, торопясь в школу и дожевывая на ходу бутерброд, забывал притормозить около них и вежливо поклониться.
– А что вы хотите? Мальчик из неполной семьи. Мать его, кажется, простая уборщица. И даже на двух работах… Ребенку просто не у кого спросить совета или разъяснений! – понимающе кивали шестимесячными завивками учителя из нашей школы, стоило троечнику Артемьеву мимоходом прихватить и пару-другую двоек. Случалось это не так уж часто, но, когда случалось, учителя реагировали так, будто другого от Юрки нечего было и ждать. «Несчастная женщина» и «бедный ребенок» – вот те ярлыки, которые красовались на Юрке Артемьеве и его матери все время, что я их помнила.
Юрка, Юрка, где твой папа? Потерял! Потерял! Боком-боком, тихой сапой Он слинял! Он слинял! —
вопила окрестная детвора. Юрка поворачивался к стайке мальчишек и, яростно блестя сухими глазами, кидался на обидчиков. Этот мальчик совсем не умел драться. И довольный гогот пацанов свидетельствовал, что не столько бил Юрка, сколько били его. Но все же, когда куча-мала распадалась и ребятня разбегалась по домам – каждый синяк, каждая ссадина, вынесенная мальчишками из уличной драки, камнем ложилась именно на Юркину репутацию:
– Шпана! Безотцовщина! Да по такому тюрьма плачет!!! – вопили мамаши, потрясая пузырьками с зеленкой и прикладывая мороженое мясо
А Юрка подбирал с пыльной земли портфель и шел домой. И его тоненькая спина выражала презрение к окружающим, а оттопыренные уши светились нежным розовым цветом, как у поросенка. Из нашего кухонного окна я не видела лица своего соседа, но мне всегда казалось, что он изо всех сил старается не расплакаться.
Я вспоминала все это и уже заранее чувствовала вину перед своим будущим сыночком.
Согнувшись на табурете и обхватив руками живот – эта поза стала для меня привычной, – я сидела так теперь на кухне каждый вечер и шептала:
– Милый, милый, прости меня, если сможешь. Но как же мне быть, маленький мой? Ведь не могу же я допустить, чтобы ты у меня не родился!
Почему я так часто возвращалась мыслями именно в те годы? Думала я не только о Юрке. Я вспоминала себя, тринадцатилетнюю – живую и подвижную девочку с копной кучерявых волос и веснушками.
И бабулю – милую старушку в огромных вязаных кофтах и тоненькой, собранной в складочки, кожей лица, больше похожей на пергаментную бумагу.
И маму – рослую женщину с упрямо сжатой лентой губ и идеальным макияжем. В ней странным образом соседствовали вечное чувство вины передо мной и бабулей и постоянная готовность огрызнуться.
Бабуля проводила со мной все дни. Мама приходила поздно. От нее часто пахло дорогими духами, шоколадом, нередко – вином.
– Что? – отрывисто и резко спрашивала она у бабули, разуваясь у вешалки.
Бабуля качала головой, и маму это уже раздражало. Когда же бабуля подавала первую реплику, мама моментально вскидывала острый подбородок и принимала надменный и, как ни странно, одновременно жалкий вид.
– Двенадцатый час, Натуся, – говорила бабушка.
– И что?! – в мамином голосе отчетливо слышались воинствующие нотки.
– Ты заканчиваешь работу в пять. Мы ждали тебя к шести.
– Я задержалась. У нас на работе было мероприятие, – бросала мама, нервным жестом разматывая шейную косынку. И вдруг, даже не дождавшись бабулиного ответа, срывалась на крик: – Черт меня возьми, да в конце концов, я никому не обязана отчитываться! Где я была, с кем я была – это не касается никого, никого!!!
– У тебя дочь, Натуся, – тихо замечала бабуля.
– Черт меня возьми, я это знаю! Да! В конце концов, я сама ее рожала! – кричала (уже кричала!) мама. – Но, если у женщины есть дочь, она не перестает от этого быть женщиной! Да! Черт меня возьми, я женщина! И пока есть на свете мужики, которые готовы это засвидетельствовать, я не намереваюсь себя хоронить!
– Это грубо и пошло, Натуся – говорила бабуся еще тише.
– Что?!
– А вот то, что ты сейчас сказала…
– Плевать!