Долгая прогулка
Шрифт:
— Его останавливают каждый год, — сказал сзади Стеббинс. — Но только раз.
Никто ничего не сказал.
Через полчаса к Гэррети подошел Макфрис и некоторое время шел молча.
Потом очень тихо спросил:
— Ты надеешься выиграть, Рэй? Гэррети долго думал.
— Нет, — сказал он наконец.
Осознание этого напугало его. Он снова подумал о том, как получит пропуск, — нет, получит пулю. О последних секундах беспощадной ясности, о черных дулах карабинов, смотрящих в лицо. Ноги на миг окоченели. Кровь, казалось,
— А ты?
— Тоже нет, — ответил Макфрис. — Я перестал в это верить где-то около девяти. Видишь ли, я, — он откашлялся, — мне трудно говорить об этом, но я не думал, что это будет так тяжело. Похоже, все они, — он махнул рукой в сторону идущих, — думали, что, когда станет невмоготу, в них прицелятся, крикнут «пах! пах!», — и все пойдут по домам. Понимаешь, о чем я? Гэррети вспомнил свой собственный шок, когда кровь и мозги Кэрли брызнули на дорогу.
— Да, — сказал он. — Понимаю.
— Я сам не сразу в это вник, но теперь знаю. Это не гонки на выживание, как я сперва думал. Здесь победит не тот, кто сильнее — тогда у меня был бы шанс, — а тот, кто сможет идти, несмотря ни на что. Ни на кого.
Это не в ногах, а в мозгу.
Вдалеке закричал козодой.
— Были парни, которые продолжали идти вопреки всем законам физики. В прошлом году один шел с судорогой обеих ног, помнишь? Посмотри на Олсона — он вымотан до предела, но идет. Этот сучонок Баркович держится на ненависти, и она дает ему силы. А я так не могу. Я еще не устал, как следует, но устану, — шрам резко выделялся на его осунувшемся лице. — И я думаю… Когда я устану… Я просто сяду и останусь сидеть.
Гэррети промолчал, но ему было плохо. Очень плохо.
— Впрочем, Барковича я переживу, — добавил Макфрис. — Клянусь Богом. Гэррети посмотрел на часы — было 11.30. Они прошли перекресток с дремлющей на нем полицейской машиной. Движение на дороге отсутствовало, и констебль, видимо, спокойно спал. Они миновали круг света от фар и снова окунулись в темноту.
— Мы можем убежать в лес, и они нас никогда не найдут, — задумчиво сказал Гэррети.
— Как же! — хмыкнул Олсон. — У них сверхчувствительное оборудование.
Они слышат все, что мы говорим, слышат удары наших сердец. И видят, как днем. Словно в подтверждение его слов кто-то впереди получил второе предупреждение.
Макфрис куда-то отошел. Темнота разъединила их, и в Гэррети зашевелился страх одиночества. В лесу кто-то пыхтел и трещал сучьями.
Гэррети внезапно понял, что путь ночью через мэнский лес — это вовсе не пикник для таких городских парней, как он. Где-то таинственно заухала сова.
С другой стороны завозилось что-то тяжелое, и кто-то нервно крикнул: "Что это?”
Наверху стайками проносились легкие весенние тучи, обещая дождь.
Гэррети поднял воротник, вслушиваясь в звук собственных шагов.
Глаза его закрывались. Казалось, их энергия втягивается внутрь тела, в какую-то таинственную воронку.
Предупреждения раздавались с усыпляющей монотонностью, но выстрелов не было. Баркович заткнулся. Стеббинс опять потерялся сзади, еле видимый в тумане.
На часах было 11.40.
“Приближается час ведьм, — подумал он, — когда могилы раскрываются и выпускают своих сгнивших обитателей. Когда послушные дети сидят дома. Когда жены и любовницы ведут нелегкую схватку в постелях. Когда пассажиры дремлют в нью-йоркском «грейхаунде». Когда по радио играют Гленна Миллера, а бармены начинают поднимать стулья на столы…”
Перед ним появилось лицо Джен. Он вспомнил, как целовался с ней на Рождество, полгода назад, под пластиковой веткой омелы, что его мать всегда вешала на кухне. Губы ее были удивленно-мягкими, покорными. В первый раз он целовался по-настоящему. Потом они снова поцеловались, когда он проводил ее до дома, и они стояли перед ее дверью, глядя на падающий рождественский снег. Но это был не просто поцелуй — что-то еще. Его руки на ее талии. Ее руки, обвившиеся вокруг его шеи; ее закрытые глаза (он подглядывал); ее теплая грудь под тканью пальто. Он чуть не сказал ей, что любит ее, но… Нет, не так быстро.
Потом они учили друг друга тому, что знали. Она рассказывала ему о книгах, которые прочла, — эта маленькая хохотушка, оказывается, любила читать. Он научил ее вязать — это была мужская традиция у них в семье. Дед Гэррети научил вязать отца, а тот — самого Гэррети, пока… Пока его не забрал Эскадрон. Джен была зачарована мельканием спиц и очень скоро превзошла его, продвинувшись от шарфов к свитерам и салфеткам с прихотливыми узорами.
Еще он научил ее румбе и ча-ча-ча — его обучили этому в школе современного танца миссис Амелии Дордженс, куда он ходил по настоянию матери. К счастью, педагогический пыл матери остыл, иначе Бог знает, куда бы она зашла.
Теперь он вспоминал овал лица Джен, едва заметные модуляции ее голоса, плавное покачивание бедер при ходьбе. Он хотел ее, и, если бы она была сейчас здесь, он сделал бы все по-другому. Зачем он тут, на этой темной дороге? Он вспомнил загорелое лицо Майора, его усы, его непроницаемые темные очки, и задохнулся от ужаса. «Зачем я здесь?» — спрашивал он себя снова и снова. Ответа не было.
В темноте раздался залп, и следом — тяжелый стук упавшего тела.
Страх опять схватил его, побуждая бежать в кусты, не разбирая дороги, пока он не добежит до спасения… До Джен.