Долгая прогулка

Кинг Стивен

— Мне нужен мой мальчик! — причитала она. — Мне нужен мой мальчик!

Толпа была в восторге. Никто ей не сочувствовал. Какой-то маленький мальчик плюнул ей на ногу и мгновенно скрылся.

Джен, думал Гаррати, я иду к тебе, Джен, а все остальное — фигня, Богом клянусь, я приду. Но прав был Макврайс. Джен не хотела, чтобы он шел. Она плакала. Она умоляла его переменить решение. Они подождут, она не хочет терять его, пожалуйста, Рей, не будь дураком, Долгая Прогулка — это чистое убийство…

Дело было месяц назад, в апреле. Они сидели на скамейке возле музыкального

павильона, он обнимал ее за плечи. Она надушилась теми духами, которые он подарил ей на день рождения. У них был девичий, темный запах, запах плоти, кружащий голову. Мне нужно идти, сказал он. Мне нужно, как ты не понимаешь, мне нужно идти.

Рей, ты не понимаешь, что делаешь. Не надо, Рей, пожалуйста. Я люблю тебя.

Ну да, думал он, шагая по дороге, она была права. Конечно же, я не понимал, что делаю.

Но я даже сейчас не понимаю. Вот какая ситуация, чтоб ей пусто было. Очень простая и очень ясная.

— Гаррати!

Он с удивлением вскинул голову. Он только что снова задремал. А рядом с ним уже шагал Макврайс.

— Как себя чувствуешь?

— Чувствую? — осторожно переспросил он. — Вроде нормально. Да, я вроде в норме.

— Баркович ломается, — с тихой радостью сообщил Макврайс. — Я уверен. Он разговаривает сам с собой. И хромает.

— И ты хромаешь, — возразил Гаррати. — И Пирсон хромает. И я.

— У меня нога побаливает, только и всего. А Баркович… Он все время трет ногу. По-моему, у него растяжение.

— Да за что ты так его ненавидишь? Почему не Колли Паркера? Не Олсона? Не всех нас?

— Потому что Баркович сознает, что делает.

— Ты хочешь сказать, он играет на победу?

— Ты, Рей, не знаешь, что я имею в виду.

— Ты и сам вряд ли знаешь, — сказал Гаррати. — Он, конечно, негодяй. Возможно, и надо быть негодяем, чтобы победить.

— То есть хорошие ребята к финишу приходят последними?

— Черт побери, откуда мне знать?

Они шли мимо небольшого школьного здания с деревянной крышей. Ребятишки во дворе махали руками, приветствуя Идущих. Пять или шесть мальчиков стояли на шатровидной конструкции для лазанья, как часовые; увидев их, Гаррати вспомнил работников склада древесины.

— Гаррати! — закричал один из мальчишек. — Гар-ра-тиии!

Маленький взъерошенный мальчишка пританцовывал там, наверху, и махал обеими руками. Гаррати неохотно помахал ему в ответ. Мальчишка, согнув коленки, повис вниз головой на перекладине, не переставая махать. Гаррати испытал некоторое облегчение, когда школа осталась позади. Очень уж много энергии расходовал тот пацан, тяжело об этом думать.

К ним присоединился Пирсон.

— Я тут задумался, — сказал он.

— Сохраняй силы, — посоветовал ему Макврайс.

— Неостроумно, брат. Совсем неостроумно.

— О чем ты задумался? — спросил Гаррати.

— О том, насколько хреново остаться предпоследним.

— Почему это так хреново? — спросил Макврайс.

— Ну… — Пирсон протер глаза, искоса взглянул на поваленную молнией сосну. — Ну, понимаешь, пережить всех, абсолютно всех, кроме этого последнего. Я подумал, что для предпоследнего тоже должен быть Приз.

— Какой? — хладнокровно осведомился Макврайс.

— Не знаю.

— Может, жизнь? — сказал Гаррати.

— Да кто же ради этого пойдет?

— Наверное, на старте — никто. Но сейчас лично я был бы счастлив получить просто право на жизнь, и к черту Приз, и к черту мои сокровенные желания. А ты

как?

Пирсон надолго задумался.

— Знаешь, я не вижу в этом смысла, — сказал он извиняющимся тоном.

— Скажи ему, Пит, — попросил Гаррати.

— А что сказать? Он прав. Или ты не получаешь банана, или получаешь его целиком.

— Дурак ты, — сказал Гаррати, но без особой убежденности. Ему было жарко, он устал, и в его глазах можно было разглядеть пока еще отдаленные признаки начинающейся головной боли. Может быть, подумал он, вот так начинается солнечный удар. Может быть, так даже лучше. Просто уплыть, опуститься в сонное, полусознательное состояние и проснуться мертвым.

— Ну конечно, — охотно согласился Макврайс. — И все мы дураки, иначе бы здесь не оказались. Мне казалось, мы это давно обсудили. Мы хотим умереть, Рей. Разве это не укладывается в твоей больной, тяжелой голове? Посмотри на Олсона. Это же череп на палке. И ты будешь мне говорить, что он не хочет умереть? Второе место? Плохо даже то, что один из нас не получит того, чего он в самом деле хочет.

— Копайся в этом психодерьме сколько влезет, я тут ничего не понимаю, — помолчав, сказал Пирсон, — но только я считаю, что второго не надо вышибать.

Гаррати рассмеялся.

— Ты ненормальный, — сказал он.

Смеялся и Макврайс.

— Ты начинаешь смотреть на вещи моими глазами. Попарься еще немного, попыхти, и мы сделаем из тебя истинно верующего.

Идущие шли вперед.

У кого-то нашелся карманный термометр, и ртуть на нем поднялась до отметки семьдесят девять градусов (до восьмидесяти [22] — после того как он подержал термометр в дрожащей руке). Восемьдесят, подумал Гаррати. Восемьдесят. Не так уж и жарко. В июле бывает на десять градусов больше. Восемьдесят. При такой температуре хорошо посидеть на веранде, поесть цыпленка с салатом. Восемьдесят. Ах, окунуться бы в реку сейчас. Вода на поверхности теплая, зато она холодна внизу, там, где ноги почувствуют ее течение, увлекающее тебя к камням, около которых образовались водовороты, но ты с легкостью можешь переставлять ноги, если, конечно, весишь больше птичьего пера. И эта вода будет омывать тебя, твою кожу, волосы, промежность. При этой мысли разгоряченное тело Гаррати затрепетало. Восемьдесят. Пора раздеваться до трусов и залезать в гамак на заднем дворе с хорошей книгой в руках. Может быть, уснуть. Однажды он затащил Джен в гамак, и они лежали там рядышком и покачивались, пока его пенис не превратился в продолговатый горячий камень, торчащий внизу живота. Джен как будто не имела ничего против. Восемьдесят. О Христос всемилостивый, восемьдесят градусов.

22

Около 27 градусов по шкале Цельсия.

Восемьдесят. Восемьдесятвосемьдесятвосемьдесят. Повторяй, пока это слово не лишится смысла, пока оно не уйдет.

— В жизни мне не было так жарко, — прогнусавил Скрамм. Его широкое лицо побагровело, и по нему стекал пот. Он расстегнул рубашку, обнажив волосатую грудь. Пот лился ручьями.

— Застегнулся бы ты, — посоветовал ему Бейкер. — Когда солнце начнет заходить, простудишься. И тогда тебе плохо придется.

— Жара прклятая, — проговорил Скрамм. — Я весь горю.

— Будет дождь, — заметил Бейкер. — Обязательно должен быть.