Долгие слезы. Дмитрий Грозные Очи
Шрифт:
Разумеется, были среди них и другие. Были и такие, что без вины виноватились, били себя в грудь кулаками: эко, мол, беда-то какая!.. Иные отводили в разговорах глаза, растерянно улыбались да пожимали плечами: я-то, мол, здесь при чем?..
Известно: везде люди по-своему разны, много средь них похожих, да нет одинаковых. Вон, как ни отважно бились против Баты козельцы, ан и средь них нашлись те, кто ворота ему отворил.
А на Моложском лугу, особенно по ночам, когда жарко горели костры у воды, средь сбившихся вкруг огня людей тянулись долгие разговоры. Да все об одном,
— …Сердце-то, говорят, ножом вырезали. Вырезали и съели!
— Свят, свят, свят!..
— Ах ты Господи!..
— Да не ножом, а руками!
— Что ж ты врешь-то, али руками проломишь груди?
— А то, что ль, не проломлю?..
— Да что ж ты меня-то хватаешь?! Не хватай! Иди себе стороной, ишь прицепился…
— Да тише, вы, черти! Угомонитесь!..
— Ну дак вот же… Так ли, иначе ли сердце из грудей изъяли. Бросили его голым наземь. А татарин-то, именем Кавгадыя, тому Юрию тычет: «Убил, мол, и рад?.. Хоша какой катыгой вели накрыть голое тело, что ж ты, как Хам-то, смеешься, он ить тебе великий князь и отец…»
— Да не отец он ему, а дядя!
— Ну дак и что, что дядя — али не родич? Да и жалко, что ли, катыги-то для мертвого человека?
— Ишь, нехристь, а жалостлив.
— Кто?
— Кавгадый-то.
— Жалостлив? Ха! Чай, он сам его и судил.
— Одно дело судил, а другое — почесть воздать.
— Да ништо!.. Это у них, у татар, обычай такой: сначала человека забить, а потом пожалеть.
— Что ж, хороший обычай.
— Свят, свят, свят…
— …Как повезли его от тех Ясских тор от города Дедякова в город Маджары, что на Куме-реке, встали ночью на останову, а тело-то нарочно в лесу бросили…
— Пошто так?
— Дак думали, звери ненароком его съедят, чтобы уж в Москву не волочь.
— Да ты что?!
— Вот те и что, такие они люди — московичи…
— Тише, ты!
— Свят, свят, свят…
— Да… А ночью-то к нему всякие звери сошлись. И волки, и медведи, и пардусы…
— Кто это?
— Ну это как кошки такие, огромадные, что твой телок! Вона в пушном-то ряду бывают такие шкуры. Одно слово, пардус…
— Ишь, пардус…
— Да дальше-то, дальше-то что?
— Дак вот, пришли к нему энти всякие звери: и волки, и медведи…
— И пардусы?..
— И пардусы… Поглядели на него, сели вкруг я сидят. А есть-то не стали…
— Вон что…
— Да как же они его залапят-то, он, чай, во гробе!
— И-и-и, мил человек… Кабы во гробе! К простой доске, говорят, привязали его да кинули на телегу-то, так и везли на доске.
— Свят, свят, свят…
— Ох, грехи наши тяжкие!
— Да что ж то творится-то?..
— …Ну вот! Привезли его, значит, в Бездеж — город такой татарский. А в Бездеже-то много нашего русского брата, многие князя-то знали, кто и служил у него… Так вот, пришли те люди к боярам, тем, что везли-то его на Москву. Упали им в ноги, стали просить поставить на ночь покойного Михаила свет Ярославича в церкву, дабы отпеть его попутно, как полагается. Ан те заупрямились! Нет, мол, и все! И даже нарочно кинули на ночь-то в скотский хлев!
— Свят, свят,
— Ишь ты…
— Пошто ж и таких-то рожают бабы?
— А им кого б ни родить, лишь бы родить!..
— Молчи ж, дурак!
— А что я?
— Да тише, вы, дайте послухать!
— И что?
— Да ништо. Так до сих пор не отпетый.
— Да можно ли, Господи, так-то? За что ему муки?..
— Чай, за нас!
— Как то?
— А так: ведь не мы за него, князя нашего, приняли смерть, а он за нас, окаянных.
— И то… А пошто?
— Дурак ты, брат, коли спрашиваешь: не пошел бы князь в Орду, так Азбяк-то опять поганую татарву на Русь кинул.
— Э-э-э, что твой Азбяк, он, чай, известный нехристь. А вот Юрий-то, поди, будет хуже. Он тебя и без татар за язык повесит.
— Поди, и впрямь будет хуже. Он и татар-то еще сам наведет, как дед его Невский да дядька его Андрей наводили…
— Да тише, вы! Ишь разбалакались, идолы, не ровен час кто услышит…
— …А вот сказывал мне монашек один. Тихий такой, как лист шелестящий. Видно, что сильно пуганый… Так вот, что мне тот монашек рассказывал…
Мол, как повезли его с Бездежа, встали ночью-то на покой, а утром глядь — на телеге-то пусто! Одна доска, к коей князя вязали, да веревки болтаются. Вчерася, мол, тут-ко был, а ныне-то нету. Али скрали?.. Ох, испужалися! Глядь, а он поодаль лежит себе на земле…
— Свят, свят, свят…
— Да как же он так-то?
— А вот так: видать, не стерпел, ночью-то отвязался от уз и ушел с той поганой доски на землю.
— Да разве?..
— Такая, знать, в нем сила-то и в мертвом была.
— Вон что!
— Свят, свят, свят…
— Господи, Твоя власть!
— Да, монашек-то говорит: смотрят они в изумлении, а князь-то лежит отверстой раной к земле, а правая-то рука под лицом, будто спит.
— Знать, на земле-то ему вольготней, чем на телеге. Ишь ты, чего удумали!
— А ты не скалься! Экий ты неверный Фома! Вот ужо черти тебя погреют на своих сковородках…
— Да что ж неверный-то? Да и не Фома я…
— А хоть Ерема! Молчи уж…
— А вот еще, монашек-то мне говорил… В том же Бездеже стояли когда, так один страж спьяну, что ли, али так для чего-то лег на мертвое тело…
— И что?
— А в сей же миг свержен был невидимой силой!
— Свят, свят, свят…
— Господи, Твоя воля…
— Монашек-то говорит, про то слышал от самого бездежского иерея. А сей иерей узнал то от самовидца. Тот страж-то в перепуге ночью к нему прибежал плакать и каяться. Зубы ляскают, рот раззявлен, глаза пусты, сам-то хуже покойника!..
— А может, тот монашек тем стражем и был, коли пуганый?
— Чего не ведаю, того не скажу.
— Н-да, здеся перепугаешься…
— И-и-и, милай, не того мы боимся, чего надобно!
— А чего надобно, дяденька?
— Да, ить, не тот грех, что срамно покойному, а то, что живому-то — больно.
— Нет ужо, не скажи. Разве кому ведомы предвечные муки. Чай, покуда тело по Божьему слову не упокоено, разве душа не мается?
— Э-хе… И так может быть.
— То-то и оно!
— Свят, свят, свят…