Долгие слезы. Дмитрий Грозные Очи
Шрифт:
— Экая ты, Параскева, смешливая! — укорил ее отец, впрочем, вовсе без строгости. — А тебе, ить, взамуж идить пора!..
— Так что ж, батюшка, взамуж — чать, не на одни только слезы! — бойко ответила девушка. Она улыбнулась с тем лукавством, присущим женщинам взрослым и опытным, за каким у тех женщин, взрослых и опытных, может скрываться все что угодно, от презрения до ненависти, но в лукавстве юной девушки есть лишь одно желание лукавое: скорее понравиться, потому то лукавство не то что простительно, но всегда-то прозрачно и мило.
Она улыбалась, и все округ улыбались, глядя на нее.
— Только ведь сам знаешь, батюшка, —
И так взглянула на Александра, что хоть сейчас веди ее под венец. И Александр от того взгляда тотчас запунцовел высокими скулами.
— От — шустрая девка, прямо беда! — радостно сокрушился Софрон Игнатьич.
Но матушка ее, боярыня Евдокия Степановна, не поднимая глаз от стола, тихо и строго произнесла:
— Ты, Параскева, языком-то зря не мели, думай, что говоришь, а то запру в светелку-то от людей!
И Параскева враз осеклась, потупила скромно глазки.
— Иди-тко вон лучше князя проводи почивать, а то уморили мы его своей бестолковостью, — сказал боярин.
— Что ты! Что ты, Софрон Игнатьич! — воспротивился Александр, точно ему предложили в проруби искупаться. — Куда — почивать? Белый день на дворе. Это все дождик дрему наводит.
— Да уж, — вздохнул в ответ Софрон Игнатьич, — такая мокрида…
— Лучше уж так посидим, — вздохнул и Александр.
Ох! Как тяжко во всем поперек сердца-то говорить, а особо когда сердце-то любовью горит! Если чего и хотелось сейчас Александру, так лишь того, чтобы хоть на минуту остаться наедине с Параскевой…
Как то случилось с ним, Александр и сам не заметил. В первый-то вечер лишь мельком увидел ее и вроде бы значения ей не придал — ну, боярская дочка, ну, прелестна, так что ему проку в том? Ан наутро проснулся с мыслью о ней, будто околдовала, а ныне и вовсе сидит блажен от малого ее тайного взгляда, о Юрии и вовсе думать забыл, будто и нету его на свете, а грезит-то лишь о том, как вечером пойдет провожать она его в спальню, и, может быть, ныне он урвет ее поцелуй…
Да что и было-то промеж ними? Ей-богу, сам на себя дивится Александр. Два раза, светя огнем, провожала она его почивать, и оба-то раза на что и отчаялся, так лишь на то, чтоб на миг задержать ее тонкую руку в своей, услышал, как нежно бьется жилка у нее на запястье, ан, кажется, и нет, и не надо другого-то счастья! Ах, кабы так-то! Но губы-то, губы-то Параскевины дышат жарко, запальчиво, точно огнем, да не жгут, не целуют, а лишь опаляют дыханием… Параскева!
— Параскева! Чертова девка! Искать тебя, что ли? — кричали снизу.
Легкая, жаркая, как огонь, она убегала, оставляя его впотьмах в теремных переходах. И после, добравшись до постели, скинув одежды, долго не мог унять кровь Александр, все слышал, как бьется она мучительно в восставшем от сладостного желания корне. А на дворе-то буря, ветер ломит деревья, того и гляди, порушит крытую «чешуей» крышу, как из ведра катятся по ней дождевые потоки, льется бездонное небо, куда ни попадя, вольно ему! — ан не скатится семя по стволу мимо желанного лона! Параскева!..
Две ночи князь в боярских перинах без сна промаялся, две ночи продумал о том, о чем и думать ненадобно, аки монах плоть свою истязал и Господу молился, просил избавить от искушения и наставить на путь, ан поутру все сначала творится! Как ни настраивает себя Александр на угрюмость, какая и должна ему соответствовать в его положении, как ни ярит
И нет поблизости никого — ни брата, ни матушки, кто бы умное присоветовал. Владыка Прохор, к которому Александр за эти дни, точно к родному, проникся доверием, и тот не рядом — перезвал его от Александра к себе игумен Рождествена монастыря. И то, ясное дело, ему со своим причетом под Божиим кровом да за братской трапезой было куда милей и привычней, чем в боярском дому. Эх, не надо б было ему разлучаться со старцем-то, ить, игумен-то и Александра со всем посольством звал к себе на прокорм. Пошел бы к нему, так ныне бы так не мучился! Так ведь и Параскевы бы не узнал — не увидел. Да разве мука — то счастье глядеть на нее! Дал Господь радость в печали — так прими ее с благодарностью…
А у Смолича Александр очутился чуть не в тот миг, как развернул коня у Юрьева дворища. Оказывается, уж ждали поклониться ему владимирцы. И первым средь них был Смолич, бывший путный Михаилов боярин владимирский. Знать, только с виду был безлюден и глух Владимир-то. Не успели тверичи проскакать от Золотых ворот до Всеволодова дворца, где поселился Юрий, а уж от забора к забору пробежала весть о том, что вошло в город тверское посольство. И как только развернул Александр свой поезд от Юрия, так и встретили его и владыку Прохора горожане по чести. Вон что особо-то умилительно: Юрий во Всеволодовом дворце гуляет, татары под стенами ножи точат, дождь, буря, ветер, грязища, а владимирцы-то верны сердцем, всяк к себе зовет хлеб-соль разделить, чернецы ростовскому епископу руки целуют, молят их монастырь милостью не оставить… То-то велико и непонятно русское сердце: в славе твоей от тебя отвернутся, но в погибели, в скорби и унижении встанут рядом с тобой…
Да еще и любовь! Александр старался не глядеть на боярышню, да ведь как удержишься, когда она чуть не напротив сидит, и сама-то то и дело, как стрелы с огнем кидает, быстро взглядывает на него. И вот беда, хоть и сказывают: мол, в любви нет советчиков, а надобно бы— не волен он в своем выборе, да не у кого совета спросить. Кто и рядом, так и тот дурак — то бишь Максимка Черницын. Разве ему о сердце поведаешь? Да он и сам-то, как увидит Параскеву, лыбится во всю ширь. Вон и теперь — ишь, губищи-то раскатал!..
— Слышь, Максим, пока дождик поменел, поди-ка сыщи владыку. Спроси: не нуждается ли в чем да нет ли каких вестей у него?
— Да кабы были-то, княжич, он и сам, поди, прислал чернеца. — Больно неохота Максиму покидать обиходный дом.
— Ступай, говорю….
Ушел Черницын. А остальные так и сидели в просторной боярской горнице за длинным столом, накрытом тканой скатертью с петухами, вышитыми по ней алыми нитками. По одну сторону Александр, со зваными посольскими, по другую — Софрон Игнатьич, с супружницей, с дочерью Параскевой да двумя статными молчаливыми сынами-погодками, примерно Александровых лет; как бы по-соседски, на протяжении тех дней, видно в строгую очередь меняя друг друга, заходили к Смоличу и иные знатные владимирцы — взглянуть на Михайлова сына и поклониться ему. Пусто за столом не бывало.