Долгие слезы. Дмитрий Грозные Очи
Шрифт:
— Так что, Александр Михалыч, коли Юрий-то на Тверь теперь двинется?.. — спросил осторожно боярин Смолич, не докончив вопроса.
— Мы войны не боимся, — коротко сказал в ответ Александр.
— Так знамо, что не боитесь, — усмехнулся боярин. — Сдюжите ли?
— Бог рассудит, Софрон Игнатьич.
— Ишь ты, Бог… А сами-то али надеетесь победить?
Александр на то ничего не сказал, и боярин продолжил:
— Я к чему говорю-то… — Он замялся, будто искал слова, но, видно, так и не найдя нужных, махнул рукой: — Чую я — худу быть!
— Да ведь куда ж хуже, Софрон Игнатьич? — Александр улыбнулся, и от той простодушной улыбки боярину стало не по
«Э-э-э, — подумал он о нем с горечью, — да уразумел ли он, чего деется? Али и впрямь девки одни у него на уме?!»
— Худого-то, знать, не видал, князь! — зло бросил Смолич. Он остановился и шапкой отер лицо, точно снял паутину.
— А ты меня, Софрон Игнатьич, не кори, — остановился и Александр. Светлые его глаза сузились и потемнели, как перед гневом. — У каждого — свое, доброе да худое! Поди, со мной-то не станешь меняться, боярин?..
Смолич оторопел. Таким не видел он еще Александра, и такой-то он нравился ему больше. Знать, есть отцова сила в сынах, не зря, чай, народ байки плетет про молодых-то Тверских, а особо про Дмитрия. Не отступятся, мол, они, не выдадут Русь с потрохами-то…
— Ах, Александр Михалыч, — боярин доверительно тронул князя за руку, — да ведь не в том суть, что мы-то с тобой, хоша и по-разному, а все же и однова страдаем да маемся, на то страдание и маету Господь нам и жизнь поручил! А в том суть, что вся-то Русь к вечной погибели катится!
— Да в чем ее гибель-то?
— Али не ведаешь?
Чуял боярин и верил себе: со смертью Михаила Тверского, на которого, как оказалось, были напрасны надежды и упования, подошла Русь к той роковой черте, к тому рубежу, за которым либо слава ее безмерная, либо столь же безмерная тьма и вековые несчастия. От Александра Ярославича Невского, от сыновей его Дмитрия и бешеного Андрея до Михаила Ярославича, более иных почитавшего русскую волю, было время Руси определиться, понять, как ей далее жить. По-прежнему ли ей льститься к неверным чужим законам, перенимать через страх татарскую хитрость да лживость или все-таки вспомнить Мономахово время, когда не было на земле более достойных, открытых и свободных людей, чем русичи! Али не так?.. Что ж, в который уж раз сплоховала Русь, отдала своего государя на муки и поругание, так ведь и грех искупается перед Господом покаянием. Все ж оставалась пусть малая, но надежда на то, чтобы повернуть вспять то, что уже случилось, и в той живой надежде были для боярина, да и для многих иных, сыновья Михаила, их сила и решимость не оставлять усилий отца. А Русь, что ж Русь? Коли увидит и поймет их усердие, разве не вразумится, разве не поддержит их старания. Али мы так и останемся на века нераскаянными?..
Они стояли друг против друга посреди темного побитого сада — старый и молодой, и думали об одном.
— Дмитрий не согласен отцов стол Юрию уступать, — сказал наконец Александр.
— Так… — неопределенно молвил боярин. Белая борода вздымалась у него на груди от дыхания, словно сама дышала.
— Как отца упокоим и Константина выручим — к хану пойдет.
— Али думает…
— Коли у хана правды не дознается, — нетерпеливо перебил боярина Александр, — так сам великим князем над Русью себя назовет.
Тихо было в саду. Лишь какая-то невидная птица в листве однообразно, уныло и тонко плакала. Видно, звала птенцов, потерявшихся и сгинувших в бурю.
— Так ведь это… война.
— Мы войны не боимся, — усмехнувшись, повторил Александр.
— Так ведь то война, князь, не с Юрием, но с Узбеком, — сказал
— Али мы, боярин, с ним в мире живем? — так же тихо спросил Александр.
— Господи, Твоя власть! — задрав бороду к небу, воскликнул боярин. — Ужели пришла пора?! Того и ждал от Твери, того и ждал, Господи! — кидал ко лбу руку боярин, осеняя себя крестным знамением. — Истинно, князь, не чаял и слова такого дождаться, — чуть погодя сказал он, шумно выдохнув и отворотив лицо. Потом, шмыгнув носом, обыденно, просто, как говорят о погоде, добавил: — Чую — худому быть.
— Что-то я в толк не возьму, боярин, — рассмеялся Александр. — То ты Господа славишь, а то вороном каркаешь?
— Так ведь и всегда-то так было, князь: хочешь воли — так готовься на муки. А татары-то мучить — искусники? Чать, и сам, поди, знаешь! А уж я-то от них всякого повидал. — Он помолчал. Но, видно, хотелось старому выговориться перед князем. За три-то дня мало наговорил. — Я-то по жизни крестник батюшке твоему. Когда б не он — меня и в живых-то давно уж, поди-ка, не было…
— Как то? — удивился Александр.
— А так, — усмехнулся Софрон Игнатьич и начал с охотой рассказывать: — Было то, когда сынок Невского Андрей бешеный — дядя он Юрию-то! Юрий-то, кстати, и костью в него пошел, и норовом, — заметил он между прочим. — Так вот, когда Андрей-то Дюденя с погаными на Русь навел, когда подступили они к Владимиру, Господь меня вразумил, истинно слышал: ступай, говорит, в Тверь, Софрон, там упасешься!.. — При упоминании Господа Софрон Игнатьич не забывал бережно обнести себя рукотворным крестом. — Ну я и помчался! В том лишь спасение нашел. А ить, страшно сказать, какое тогда по всей Руси побоище было. Стон стоял — от города до города Слышно! Владимир догореть не успел, а уж Коломна пылала… Баб да девок на смех в церквах силовали, ризами да парчовыми опонами подтирались, святые лики рубили, в Богородичной церкви медный пол выломали, мужиков убивали без счету, в плен со всех городов гнали лишь малую толику. Не за людьем, не за прибытком, а лишь на страх Андрей их тогда навел. А уж в страх-то умеют они вогнать, спаси Господи!.. И ведь что любознательно: все города доброй волей, сами на милость сдавались ему, окаянному, думали: ить, коли Андрей-то с ними, так русский — чай, защитит!.. Куда!.. Сам еще и натравливал, бешеный! На крови встать над Русью хотел!
— Так ведь встал! — вклинился Александр.
— Встал, — кивнул боярин. — Дак непрочно княжий столец стоит на крови. Как на болотине. Кровь-то, она, Александр, — назвал он князя только по имени, — живая…
— И то, — согласился Александр.
— Так что, сколь городов ему тогда в ноги пало, все и пожег от Владимира до Дмитрова и Волока Дамского. Одна Тверь ему воспротивилась — и устояла же! — Софрон Игнатьич разошелся, какие слова и выкрикивал в бодром запале, а тут и руку поднял над головой: — А почему?..
Александр не ответил.
Тот Дюденев поход на Твери свято помнили, по сю пору свято чтили чудесное избавление от поганых, чудом же поминали воистину спасительное возвращение в Тверь Михаила, знаком свыше и Божией милостью вдруг явившегося в город из Орды, где он был до того у Тохты, как раз накануне татарского приступа. И без него решили тогда тверичи до последнего биться, а уж как он явился внезапно, их светлый князь, пуще воодушевились умереть, но не сдаться поганым. Не в том ли и величие иных русских князей, что в смертный, губительный час одним лишь своим именем и бодрым присутствием могли они сплотить вкруг себя народ крепче каменного раствора. Где теперь те князья?..