Долгие слезы. Дмитрий Грозные Очи
Шрифт:
— О-о-о-о-о!..
Тяжек ханский посол для Владимира. Не стал ждать бек Байдера, покуда подальше отъедет от стольного города великий князь Юрий, с первым утренним светом ото всех ворот разом: от Ирининых, Волжских, Медных, Серебряных, Золотых, со стороны Клязьмы и Лыбеди — вошли его воины в город, беспощадно, кровавой лавой растеклись по сонным улицам и дворам…
Не народ долги множит, но князья его неразумные, ан платить по долгам всем миром приходится. Не многое выторговал у Байдеры для владимирцев Юрий: обещал Байдера церкви и монастыри не зорить, домов почем зря и
Ну и пошла потеха!..
— …Ай, харош руска девка! Айда со мной — женой будешь!
— Пусти!..
Намотав на кулак косу, как коня за узду, тянет-волочит за собой татарин боярышню. Рвется, упирается Параскева, зубами пытается ухватить грязную руку — забава татарину. Однако, знать, больно ему — как собаку травит, тычет укусанной рукой в лицо, затем со всей силы кидает на пол, тонкой волосяной веревкой, что впивается до крови в кожу, ловко крутит девичьи руки, вскинутые над головой. А что ему не ловчиться — насел тушей на самое горло — не вырвешься. Вонюч, смраден запах…
— Пусти!..
Смеется татарин, нарочно ерзает вмиг вздувшейся елдой по девичьей шее.
— Пусти же!..
Внизу, у лестницы, — матушка. Рот в безмолвном крике раззявлен, глаза выпучены, вот-вот по щекам потекут. Под ней лужа кровавая. От лона до грудей чрево вспорото.
— А-а-а! — кричит Параскева.
— Ай! — смеется татарин.
По двору мечутся люди: парни и девушки, бабы и мужики; кто-то лежит на земле, видно, с коней порублены…
Воротины настежь распахнуты. Возле ворот верховые. Перед ними — по двое на каждую руку — держат старого Смолича. Белы волосы у него, бела борода, бел, будто саван, длинный, до пят, ночной чехол — из постели взяли боярина. На высокий надвратный конек петлю ладят. Сам Байдера заглянул поглядеть, как помирать будет тот, кому ханская воля не люба. Рядом суздальский князь Александр Васильевич. Байдера весел — смеется, Александр Васильевич мрачен — губы кусает, вертит взглядом по сторонам. Хотя оба с утра хмельны одинаково.
— …Ай, не видал я, как твой Христос помирал, — сокрушается Байдера. — Ай, не покажешь, боярин? Вяжите его к воротине, — приказывает он.
— Да полно, бек, забавиться-то, — урезонивает Байдеру Александр Васильевич. — Казни по-хорошему!
— Или не ты указал на него? — удивляется Байдера. — Чего ж о нем плачешь?..
Тот татарин, что ухватил Параскеву, ведет ее мимо.
— Батюшка!
— Параскева! Доча!.. — Слезы бегут из глаз Софрона Игнатьича, не в силах позор снести.
— Ай, дочка твоя? — тычет плетью в лицо Параскевы ханский посол Байдера. И смеется: — Моя будет. Что плачешь, старик? Любить ее буду! Гони! — машет он плетью татарину…
Зол татарин, тот, что первым ухватил Параскеву: хороша девка, да теперь
«Ай, последняя девка-то? — думает он. — Я и другую беку найду. А эта девка моя будет. Шибко сладкая девка-то». Аж в озноб кидает татарина от желания.
Не долго тянет он за собой Параскеву. Летним утром подо всяким кустом в русском городе татарину — рай, коли девку ухватить удалось…
— Пусти!.. — Параскева зубами пытается рвать зловонную, сальную морду, приникшую к ней. Сопит татарин, пыхтит, бьет ее в зубы тыльной стороной кулака, в котором зажата точенная из самшита черная рукоять плети.
Крошеные зубы режут десны и губы — не выплюнуть, рот полон кровью — не крикнуть. Обдирая спину о корни и камни, толкаясь пятками, извиваясь змеей, ползет она из-под татарина. Татарин свирепеет, ярится, роняет с губ ей на лицо слюну.
— Пусти! Пусти!.. — хрипит Параскева.
Однако под кустом трудно укрыться от чужих, завистливых глаз. В очередь на свежатинку спешились помогать татарину другие воины. Слышит Параскева: смеются-скалятся, хватают за ноги, тянут вниз под татарина, затем на стороны, будто надвое хотят разорвать…
А небо над глазами сине, бездонно, и день обещает быть высок, и долог, и ласков, как всегда в августе, на Руси, после глухого ненастья…
Будто каленым прутом до самого сердца пронзает татарин плоть.
— А-а-а-а!.. — кричит Параскева.
И падает небо.
— Жги его, жги!..
— Помилуй, бек! Хватит!.. — воротит нос русский князь.
Но Байдера воин. Не дело воина миловать врагов хана.
— Жги его, жги!.. — велит Байдера и не сводит глаз с боярина Смолича, распятого на воротине.
Байдеров нукер каленым прутом чертит по белому телу неясные знаки, проступающие на коже огненно-черными язвами. От прикосновений прута дергается на воротине Смолич, точно живая, беспрестанно и мелко дрожит воротина, на которой распят боярин. Грудь и живот у Смолича волосаты. Пахнет паленым волосом, жженой плотью.
— Бороду-то, бороду ему подпали!
Берестой пыхает седая, пышная бородища боярина. Огонь по волосам бежит скоро, пламя опаляет глаза.
И падает небо.
— Господи! — стонет Смолич. — Прими мою душу!..
— Эвона, кровь-то бежит!
— Кабы унять!
— Поди-ка уйми…
— Эка, чего сотворили!..
— А-а-а-а…
— Терпи, Параскева!..
— Отходит, видать…
— Ишь, как измяли-то, ироды!
— Ты погоди помирать-то, боярышня, за попом побегли! Поп-то придет, причастит… а Бог-то увидит и разом в рай тебя примет.
— Да нешто иначе — по мукам-то?
— А-а-а-а…
— Не слышит она!
— Отходит…
— О-о-о-о-о!..
С сознанием возвращалась и боль. И так она была велика и несносна, что Параскева вновь проваливалась в забытье. А там, в забытьи, точно по водам плыла…
Чисто тело ее, холодна вода в Клязьме, синяя-синяя, будто выпила небо, да быстра и ворониста, того и гляди, утянет… Только отчего-то не страшно то Параскеве. Быстрее, быстрее несут ее воды, мимо бегут берега, а вот и воронка — бешено крутит пенными бурунами.