Долгий путь к себе
Шрифт:
В комнату вошел Тимош.
— Отец, старуха какая-то к тебе ломится. С глазу на глаз хочет говорить.
— Пусти! — разрешил Богдан и поглядел на пана Мыльского. — Прости, хозяин. Видишь как, с глазу на глаз хотят ныне с гетманом говорить.
Павел Мыльский пошел из комнаты и в дверях встретился со старой Дейнекою.
— Это наша жительница, — сказал Богдану. — У нее пять сынов было.
— Дверь за собой крепче затвори, — проворчала старуха. — У меня к гетману великая тайна.
Дейнека подняла на Хмельницкого
— Слушаю тебя, мать! — сказал гетман, понимая, что от нынешних матерей, кроме упрека себе, он ничего другого не услышит.
Богдан сидел на стуле, у стола.
— Я пришла за твоей жизнью, — сказала старая Дейнека, и в темной, будто земной корешок, цепкой ее руке иссиня сверкнул прекрасный кинжал.
Она сразу сделала два шага вперед и оказалась перед гетманом. Спастись от удара он мог, только опрокинувшись со стулом навзничь. Богдан не пошевелился.
— Ты уж скажи, за какую вину собралась казнить меня? — спросил он, поднимая на старуху глаза, полные сочувствия.
— У меня было пятеро: двойня и тройня, — сказала Дейнека. — Ты всех у меня взял.
— Они у тебя казаки были?
— Казаки! — Дейнека сдвинула брови. — Ты меня не обманешь, змей. Твоя вина в их погибели. Одного застрелили в голод русские купцы. За мешок пшеницы. Другого ты посадил на кол, после твоего проклятого мира с поляками, а троих ты бросил на болоте. Мне все рассказал пан Мыльский. Он с ними был на том болоте.
— Что ж, убивай, — согласился Богдан и снял через голову большой золотой крест, — твоя правда. Я перед многими виноват.
— Нет, — возразила Дейнека, — ты за себя слово скажи.
— А мне и впрямь легче умереть.
Она смотрела ему в лицо и видела: не лукавит лукавый гетман.
— Я, когда началось все это, за себя бунтовал, а пришлось за всю Украину стоять. Булава хуже капкана. Слыхала — как не слыхать, все знают, — жену мою сын мой повесил. Чести гетманской ради. И другое слыхала, ну, про то, что ислам я принял. А может, и принял. Может, ради Украины душу и ту заложил. — Он вдруг посмотрел на Дейнеку сбоку, склоня голову. — Нельзя меня убивать, женщина. Дел у меня недоделанных много.
— Нельзя, — согласилась Дейнека. — Я шла к тебе и знала: нельзя. Расплатись с людьми за Берестечко, а потом уж я приду к тебе.
Она повернулась и тихо вышла из комнаты.
— Что ей нужно было? — спросил Тимош, удивленно разглядывая белое, в бусинках пота, отцовское лицо.
— Уговор у нас с ней, — сказал гетман.
Они сидели на малой половине дома, сын и мать.
— Это судьба, — сказала пани Мыльская. — Хмельницкий спас тебя в Варшаве. Хелена была ему женой, и вот он сам в нашем доме.
— Знала бы ты, мама, как невыносима стала для меня военная лямка. Только я сяду в телегу с копной сена, а меня пересаживают в седло и дают в
— Сначала ты воевал, потому что война была твоим ремеслом, потом ты воевал за шляхетскую гордыню. Время научило нас многому, теперь ты будешь воевать только для того, чтобы добыть покой Горобцам и всем другим людям.
Мать сняла икону и благословила Павла. В сенях топали сапогами, во дворе ржали кони.
— Пора, — сказал Павел.
— Да убережет тебя Матерь Божия!
Пани Мыльская положила руки на плечи сыну, он нагнулся, и она поцеловала его в глаза.
Холодный ветер скатывался, будто с горы, и давил, давил: травы, птичьи гнезда, людей. Плечи уставали держать этот постоянный груз, люди становились беспричинно злы, и все это было невыносимо.
Раскисшая дорога превратилась в топь, но избави Боже сделать с нее шаг влево или вправо.
За два часа прошли не более трех верст, и куда ни глянь — серое, сочащееся влагой небо и черная земля, пускающая пузыри.
Выбрались на каменистый холм.
— Привал! — скомандовал князь Иеремия Вишневецкий.
В палатке он сел у разведенного костерка, дрожа и даже не пытаясь скрыть свое скверное состояние.
— Ведь только начало августа! — сказал он князю Дмитрию, племяннику своему. — Сейчас должна быть жара.
Жалобно заглянул Дмитрию в глаза.
— Это все Бог? Все вы страдаете из-за меня. Умру, и непогода кончится.
— Князь, зачем вы так говорите? — Дмитрий побледнел. — Вы же молоды, дядя мой. Вам до сорока еще жить и жить!
— Я постарел душой, Дмитрий. Скверная война растлевает душу.
— Вам надо пересесть в карету, — сказал князь Дмитрий.
— Я — Вишневецкий! Ты-то уж должен это понимать.
Когда были в седлах под мокрым пологом небес, он шепнул Дмитрию:
— Какие бы преграды ни выставила перед нами судьба, Вишневецкие должны быть выше всего. Помните об этом, князь.
Впереди замаячило селение.
Солдаты ободрились, но радость перешла в уныние. Несколько уцелевших от пожара хат были брошены. Никого! Земля словно вымерла. Войско шло по пустыне, только пустыня эта была чрезмерно влажная и столь же чрезмерно плодородная. Зелень бушевала, но эта зелень годилась в корм скоту, а не людям. Войско изголодалось.
Уныние обернулось яростью. Жолнеры, как в сумасшествии, кинулись разбивать стены хат.
— Саранча, — сказал Вишневецкий с презрением. — Подыхающая саранча. Я веду к себе домой — саранчу.
Земля вдруг повернулась под ногами его коня, и он невольно повел голову в другую сторону, но земля уже сорвалась с места, и князь понял, что ему не усидеть на лошади. Он спрыгнул на землю.
— Дмитрий! Князь!
Дмитрий подскакал.
— Карету! Ради Бога, скорее.
Земля крутилась волчком, но он стоял, потому что он был Вишневецкий.