Долгий путь к себе
Шрифт:
Был пан Чарнецкий свиреп, но непримиримость жителей Веселой Криницы смутила коронного обозного.
Приказал доставить ему женщин, укрывшихся в пещере. Живыми!
Силой проникнуть в пещеру было невозможно: казачки застрелили нескольких жолнеров. На все уговоры сдаться отвечали молчанием или выстрелами.
Весна помогла карателям. Запрудили ручей, пустили воду в пещеру: ледяная вода скорее уговорит.
Пещера была не глубока. Заполнялась быстро. Жолнеры ждали воплей, а вместо них раздалось дивное пение.
Аве Мария! Словно небо сошло под землю.
Жолнеры, не в силах смотреть, как все выше и выше поднимается
— Аве Мария! — ликовал голос, такой голос, что на всю жизнь останется в ушах. Как потом в глаза глядеть: матери, жене, дочери?
Степанида пела молитву католиков, пела, чтоб опомнились, вспомнили о Боге. Но Богом жолнеров был приказ.
Голос умолк, вода закрыла пещеру, и жолнеры кинулись к пану Чарнецкому и потребовали тотчас покинуть местечко, хоть ночь стояла на дворе.
…Через неделю полковник Богун наголову разгромил карателя Стефана Чарнецкого. Сам Чарнецкий был дважды ранен и спасся бегством. Да только незабвенным стал его карательный поход по городам Украины. Пан Чарнецкий сжег и вырезал Погребища, Борщаговку, Монастырища, Прилуки, Немиров, Кальник, Балабановку и многие другие местечки, села и деревни.
Государь Алексей Михайлович влюбленными глазами смотрел на собинного друга своего, на святейшего патриарха Никона.
С соболиной, черной в проседь бородой, со сверкающими черными глазами, Никон, распаленный мыслью, ходил перед царем по горнице и говорил, взглядывая то на царя, то на иконы, и Алексею Михайловичу казалось: это перед ним посланник самого Господа.
— Деяниями надо украшать жизнь свою! Деяниями! — восклицал Никон. — Вот ныне четырнадцатое февраля. Кого помнит в сей день православная церковь? Помнит подвижников, зело потрудившихся во славу Господа. Авксентий-сириец жил на горе Оксии, жил отшельником, не искал у людей славы. Они сами пришли к нему, пришли и позвали на четвертый Вселенский Собор. Поминаем преподобного Мирона, который проводил жизнь под открытым небом, в молитвах и трудах. Святого Авраамия, епископа Каррийского, который, приняв священство, никогда уж более не употреблял вареной пищи. Поминаем преподобного Исаакия-затворника. Этот поклонился духу злобы, ибо тот явился в облике Христа. Впал в тяжкое расслабление, а исцелившись, юродствовал и потом снова затворился и жил в затворе двадцать лет. Столько примеров великой любви к Богу, великого подвижничества, а мы, грешные, живем, как дикари! И хуже дикарей! Ибо дикари не ведают Бога, а мы ведаем, а живем, как расслабленные.
— Но куда приложить наши силы? — спросил смиренно государь.
— Да разве нет у нас своего Ирода? Как Ирод убивал детей, так и униаты и католики истребляют церкви Божии и овец словесных, православных. Нельзя, государь, более сносить этой казни. Пора возвысить десницу и защитить Украину от волков-истребителей.
— Я знаю, что мы грешим, оставляя православных людей на истребление, — государь перекрестился, — но принять Украину под руку — значит разорвать вечный договор с Польской короной. Это — война.
— Священная война! — Никон, слушавший царя стоя на месте, вновь сорвался в свой полет по горнице. Сел на лавку, рядом. Поглядел царю в глаза. — Государь, ты уже возмужал. Пора испытывать государственную мышцу великим испытанием.
— Ах, я давно хочу! — Алексей Михайлович зарделся. — В Думе не было крепких людей, таких, как ты… Хмельницкий
— Можно ли допустить, чтобы православный народ добровольно пошел в рабство Магомету? — подскочил на лавке Никон. — Собирай, государь. Думу. Не мешкай, собирай! Молю тебя Господом и заклинаю, не дай совершиться столь горестной для христианских сердец печали! Прими, великий, Войско Запорожское под руку свою могучую!
— Я всей душою! — быстро сказал государь. — Но как знать, что Дума решит…
— А кто посмеет перечить твоей самодержавной воле?
— Тут, однако, с осторожностью надо, — покачал головой Алексей Михайлович. — Поспешать в таком деле никак не возможно.
— Да делу-то этому — годы!
— Годы, — согласился Алексей Михайлович. — Да ведь это не кречета на уток пускать.
В первый понедельник Великого поста Боярская дума впервые решала вопрос о принятии в подданство Малороссии и о войне с Речью Посполитой.
Через месяц в Москву прибыли посланцы гетмана Хмельницкого Кондратий Бурляй и Силуян Мужиловский. Они привезли письмо гетмана к государю. Хмельницкий писал в нем: «Вместо комиссий изменою пришло на нас пятнадцать тысяч войска, десять городов выжгли, людей невинных христиан, как мужского, так и женского полу, великих и малых, вырубили, церкви восточные до основания искоренили».
Подписано это письмо было уже иначе, чем прежние письма: «Твоего царского величества во всем готовые и нижайшие слуги и подножие, Богдан Хмельницкий, гетман со всем Войском Запорожским».
Написал гетман письма и ближайшим людям царя. Боярину Борису Морозову, царскому тестю боярину Илье Милославскому, боярину Григорию Пушкину, патриарху Никону. Просил заступничества.
Еще через месяц в Варшаву отправилось посольство боярина князя Бориса Андреевича Репнина. Посольство ехало к польскому королю с наказом добиться от поляков признания статей Зборовского договора и уничтожения унии.
Ян Казимир приказал своим комиссарам так говорить:
«Королю нестерпимо, чтобы Хмельницкий, подданный короля, самый худой человек, хлоп, требует, чтоб было сделано по его хотению. Такого в Польше и Литве не бывало Шляхта о Зборовском договоре и слышать не хочет. Договор этот снесен саблей. Однако ради царского величества король покажет свое милосердие, если Хмельницкий ударит челом о помиловании, сложит булаву, а казаки положат свое оружие и будут по-прежнему в холопах у своих панов, станут пашню пахать, а реестровых казаков будет, как в былые времена, шесть тысяч, и уйдут в Запорожье. Королевские же войска станут по обоим берегам Днепра, в Киеве и в других городах. Если царское величество хочет мира, пусть поможет войсками против Хмельницкого».
Кончились переговоры сердитыми пререканиями. Польские комиссары заявили, что король всех изменников снесет и до конца разорит, на что боярин Репнин возразил:
— Если королевское величество и паны побьют подданных, города и места разорят и сделают пустоту, то побьют и разорят не чужое государство — свое. Всякий государь славен и силен подданными своими, а у пустоты государю бессилие и бесславие.
Переговоры кончились ничем, но это было уже в сентябре.
А 8 февраля 1653 года господарь Василий Лупу принимал антиохийского патриарха Макария.