Долгий путь к себе
Шрифт:
— Пусть и мой сын остается у хана. Вдвоем им будет хорошо. Они — большие друзья. — И посмотрел Богдану в глаза. — Отбрось все сомнения. Я приду к тебе в срок, который ты назначишь.
— Сколько под твоей рукой сабель?
— Шесть тысяч.
Хмельницкий, обдумывая свою мысль, улыбнулся, а потом и просиял, словно солнце всходило — и взошло.
— Буду вечный твой должник, Тугай-бей.
— Это я твой должник. Ты сына мне сберег. Скажи, когда мне надо быть у тебя?
— Ровно через месяц, день в
Тугай-бей поднялся, поднялся и Хмельницкий. Тугай-бей прижал его к своему сердцу, а казак Тугай-бея — к своему.
В Чуфут-Кале — каменный город караимов — прискакал Суюн-ага, чауш Ислам Гирея. Он привез ханский фирман главе общины старому Эрби. В Чуфут-Кале на житье и под надзор направлялся сын казацкого атамана Хмельницкого — Тимош.
Старый Эрби прочитал фирман и с гневом отшвырнул от себя:
— Мы никогда не примем в свой город казака!
Суюн-ага побледнел от ярости.
— Вы, не убоявшись гнева высокосановного хана, бросаете его фирман наземь! Противитесь воле его! Так знайте же, что к Балта-Тиймезу дотронется топор!
Чауш ускакал, и вожди караимов немедля короткой опасной дорогой помчались за ним следом: Балта-Тиймез — священная дубовая роща на кладбище. Догнали Суюн-агу у Салачика, одарили решительного чауша деньгами и объяснили причину своего отказа принять заложника.
— Мы не можем поручиться за жизнь молодого Хмельницкого. Многие из наших имеют к казакам кровную месть.
Суюн-ага выслушал объяснения, взвесил на руке мешочек с деньгами и, сменив гнев на милость, обещал уговорить хана отменить приказ.
Хан Ислам Гирей, услыхав о кровной мести, решил оставить Тимоша в армянском квартале, у Аветика-оглы.
Казачье посольство уезжало из Бахчисарая рано поутру. Положив руку на плечо Тимоша, Богдан прошелся с ним по зеленому дворику.
— Смотри тут за ними, сынок. Весточки мне будешь слать через того синеглазого монаха. Чтоб не заметили, Богу молиться ходи каждый день. Не ленись. Татары пять раз на дню молятся.
Тимош, взъерошенный, как совенок, глядел на отца — на животворную икону так не глядят.
Казаки троекратно обнимали и целовали хлопца-заложника, совали ему кто что, лишь бы утешить. Богдан первым сел в седло, наклонился, пожал Тимошину руку.
— До встречи, сынку! Бог даст, встреча не за горами.
И рукой, будто невзначай; по голове Тимоша погладил.
Вот тут-то и навернулись слезы на глаза хлопцу.
— Гей! — крикнул Тимош, набычив голову и ударяя рукой по крупу отцовского коня.
Казаки поскакали.
— Гей! — взмахивал руками Тимош, шагая следом.
Кони
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Татарские летучие отряды, рассыпавшись по степи, сбили польские заслоны. Человечье половодье захлестнуло Сечь. В первую же неделю четыре сотни Хмельницкого стали четырьмя тысячами.
В сопровождении Ганжи Богдан ехал поздороваться с вновь прибывшими, посмотреть, как их принимают старожилы, как устраивают.
Ехали мимо того места, под горой, откуда стреляли в Тимоша.
— Видишь оползень? — показал Богдан Ганже.
В тот же миг что-то свистнуло, толкнуло Богдана в грудь.
— Ты ранен? — закричал Ганжа, загораживая Хмельницкого.
Богдан без страха, с одним только удивлением смотрел на дрожащее тело стрелы, впившееся в его грудь. Дернул стрелу от себя: ни боли, ни крови. Ганжа выхватил из-за пояса пистолет.
— Не поднимай шума! — гаркнул Богдан. — Я — невредим.
Дал лошади шпоры. Ганжа догнал его.
— Надо позвать людей! Прочесать лес!
— Не надо! — сказал Богдан. — Никто не должен знать об этом. Ни один человек.
Сломал стрелу, бросил в кусты.
— Тебя надо перевязать.
— Цел я. Пуговица спасла. — Богдан оторвал от кунтуша расплющенную ударом пуговицу, подержал на ладони, бросил в ручей. — Ни один человек, Ганжа, не должен знать об этом.
Ганжа, как всегда, молчал. Он и соглашался молча, и протестовал молча.
В тот же день Хмельницкий с ближними людьми уехал на рыбную ловлю и как в воду канул.
Лодка вошла в камыши, будто в стог сена. Стало темно. Сухие стебли с шуршанием, с треском пропускали лодку в свои дебри, но тотчас вставали стеной.
Максим Кривонос в сердцах рубанул ладонью по камышинам.
— Да ведь в этой страсти и пропадешь не за понюх табака.
— Нехай! — возразил казак, ведший лодку. — Мы дорогу знаем.
— Где она, дорога? По каким засечкам ты правишь?
— Правлю, как сердце сказывает, да еще на небо поглядываю.
Кривонос посмотрел на серое, в облаках, небо и только крякнул. Вышли на чистую воду возле каменного островка.
— К нам гость! — обрадовался Хмельницкий, когда низкая дверь пропустила Кривоноса во чрево теплого черного куреня. — Садись, Максим. Мы тут возле печи бока греем да носы друг другу лихостим. Вон у меня, погляди, как репа пареная. Шульмуют, мудрецы! Да только не пойман — не вор.
Кривонос, привыкнув к потемкам, стянул сапоги, скинул кожух, сел спиной к печи.