Долгий путь к себе
Шрифт:
— Угу! — сказал Хмельницкий, поднял удочку, осторожно вытащил из воды заплясавшую рыбину, снял ее с крючка, кинул в воду. — Закипает кашица, скоро уж и хлебать. Вот что, Головотюк. Оставайся при войске, взбадривай казаков добрыми думами. Лирник войску тоже нужен, как вода и хлеб. За службу спасибо.
Куйка и Головотюк пошли, а Ганжа задержался. Богдан посмотрел в открытое его лицо.
— Мне, Ганжа, ехать к войску время не приспело.
— Сегодня уже пятнадцатое апреля, Богдан!
— Так ведь не восемнадцатое, — загадочно усмехнулся Богдан. — Ганжа,
— Заканчивают.
— Чтоб через день был готов! Передай казакам: к походу быть готовыми в любой час. Пошлите лазутчиков в степь.
— Посланы, Богдан.
— Еще пошлите. Самых прытких, самых надежных. Я должен знать о каждом шаге обоих Потоцких, и о пане Барабаше тоже.
И минуло еще три долгих дня.
На четвертый с дюжиной казаков на веслах примчалась к потайному островку лодочка.
— Татары идут!
— Слава тебе, Господи! — перекрестился Богдан.
Тотчас скинул с себя казацкую одежду, достал из сундука подаренное ханом: розовый кафтан, раззолоченный кунтуш, саблю.
— Гостей встречать!
Птицей полетела лодочка могучему Днепру наперекор.
На широком Днепре, как в тесном городе: снуют без передыху челны, «чайки», паром туда-сюда, туда-сюда. На берегах конные, пешие. Птицы галдят, лошади ржут — пришел конец тихой жизни. Человечий перелет птичьему помеха. Кошевой атаман кликнул казаков с их зимников: с Днепра, Буга, Самары, Конки и прочих речек.
Вечером 18 апреля залпами из пушек Сечь возвестила войску, что назавтра быть раде.
Самая большая и ранняя птаха — солнышко, сгорая от любопытства, выпорхнула из гнезда резвее вчерашнего, поглядеть, что же у людей придумано на нынче.
И едва солнышко показалось на краю земли, как снова грянули пушки. Клубами встал между небом и землей тяжелый пороховой дым, загрохотали медные котлы, и люди пошли со всех сторон на войсковой майдан. Столько набралось, что войсковая церковка потерялась в многолюдстве, а народ все шел и шел. И тогда кошевой атаман с согласия войска перенес раду в чистое поле, за крепостные валы.
Войсковая старшина поднялась на вал, и кошевой атаман, показывая на горло — голоса-де нет, передал слово войсковому писарю.
— Панове казаки! — зычно грянул Петр Дорошенко, заставляя толпу замереть. — Нет числа нашим обидам! Нет дна нашим слезам! Но даже у нашего терпения есть конец. Ясновельможные паны превратили вольную Украину в темницу Вольных людей они почитают за бессловесных волов. Но мыто помним, что мы казаки. И вот наше слово всем панам, всем «вашмилостям» — война!
— Война! — Словно сам воздух не выдержал и лопнул — так едино взорвалось это жуткое слово.
— Панове казаки! — охрипнув от напряжения, кричал Дорошенко. — Всякому человеку на Украине ведомо стало имя чигиринского сотника Хмельницкого. Он первый воззвал ко всему народу — встать и защитить себя, жизнь свою и честь. Пан Хмельницкий на нашей раде.
— Пусть говорит! Велим! — гласом единым пророкотала толпа.
Хмельницкий поднялся на вал.
— Я зову весь народ украинский, от малого и до старого, вас, казаки, красоту и гордость народа, на великую, на страшную войну против неволи. Польская шляхта отобрала у нашего народа землю, города, селения. Ныне у народа отнимают веру и волю, а у казаков саму жизнь. Украина в ярме. Она ждет нас, братья! И мы идем к ней, чтобы дать ей вздохнуть, матери нашей.
— Веди нас!
— Велим! Хмельницкого!
— Хмельницкого — в гетманы!
Кошевой атаман под одобрительные возгласы отправил в войсковую скарбницу Дорошенко и куренных атаманов за гетманскими клейнодами.
И вот поплыли над головами златописаная хоругвь и бунчук с позолоченною галкою, поплыли и вознеслись над земляным валом.
Кошевой вручил Хмельницкому серебряную булаву, серебряную войсковую печать и медные котлы с довбышем.
— Господи, благослови и помилуй! — с великой радостью провозгласил над многотысячной паствою сечевой пап.
И пошли казаки к сечевой церкви помолиться Богу, ибо многим из них суждено было лечь костьми в лютой войне, и знали они о том, и никто из них не печаловался.
Крестьянская телега, вихляясь всеми четырьмя колесами, похожая со стороны на косолапого неунывающего щенка-бедолагу, катила по обсохшему тракту.
В повозке полулежал на охапке прошлогоднего сена бледный молодой пан. Он то искал глазами жаворонков, находил и улыбался им, то вдыхал крепкий добрый запах поднятого сохой чернозема и опять улыбался, закрывая глаза голубыми-веками. Он улыбался встречным людям, хатам, солнцу, а когда к нему поворачивалась женщина, правившая двумя трускими лошадками, лицо его словно бы само начинало светить.
— Хорошо! — говорил он ей и прикрывал глаза, чтобы скрыть слезы неведомого прежде чувства.
Он радовался, что живет, что эта женщина, спасшая ему жизнь, — его мать, что земля, по которой они едут, — Родина.
Это были пани Мыльская и сын ее Павел.
Они возвращались домой.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
ЖЕЛТЫЕ ВОДЫ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Валашский, червонного золота конь вынес Стефана Потоцкого на веселую от одуванчиков вершину косогора.
Степь, изумрудная, как спинка ящерицы, сверкающая влагой, необозримая от края и до края, манила в просторы пылкое войско молодых шляхтичей.
Стефан Потоцкий незримым движением узды приковал коня к земле, и все невольно засмотрелись на живое изваяние. Рыцарь медленно поднял десницу и указал направление передовому отряду. В следующее мгновение всадник и его конь ожили.