Долгий путь

Семпрун Хорхе

— Конечная станция! Выходи! — крикнул кто-то в середине вагона.

Но никто не смеется. Нас заливают потоки слепящего света, и десятки собак захлебываются яростным лаем.

— Это еще что за балаган! — шепчет слева от меня парень, который проявил недавно такую решительность.

Я оборачиваюсь к окошку, чтобы получше рассмотреть. Парень из Семюра все тяжелее виснет на моих руках. В пяти-шести метрах от вагонов, вдоль довольно широкой платформы, освещенной прожекторами, выстроилась длинная цепь эсэсовцев. Они неподвижны как истуканы, лица их скрыты касками, поблескивающими в электрическом свете. Ноги у них расставлены, винтовка упирается в сапог на правой ноге, и они придерживают ее вытянутой рукой за ствол. Некоторые без винтовок, с подвешенными на ремне автоматами. У этих на поводках собаки, немецкие овчарки, которые рычат в нашу сторону, на наш поезд. Собаки знают свое дело. Они знают, что хозяева спустят их на те

тени, что вскоре появятся из запертых, притихших вагонов. Они яростно лают, предвкушая добычу. Но эсэсовцы неподвижны как истуканы. Время идет. Собаки, перестав лаять, ощетинившись, с рычаньем укладываются у ног эсэсовцев. В цепи эсэсовцев ни звука, ни движения. Позади в ярком свете прожекторов трепещут занесенные снегом деревья. Наконец вся эта застывшая картина погружается в безмолвие, а я думаю об одном: сколько это может продолжаться. В вагоне все замерло, все молчит.

Но вот откуда-то раздается короткая команда, и в ответ со всех сторон несутся свистки. Собаки, вновь вскочив на ноги, заливаются лаем. Ряд эсэсовцев единым движением робота приблизился к вагону. Теперь ревут и эсэсовцы. Получается невообразимый шум. Я вижу, как эсэсовцы, сжимая стволы винтовок, поворачивают их прикладом вверх. Двери вагона с грохотом раздвигаются, слепящий свет бьет нам в лицо. И снова несется гортанный крик, который мы уже хорошо знаем и который практически заменяет эсэсовцам любую команду: «los! los! los!» Пленники, толкаясь, начинают спрыгивать на платформу, группами по пять-шесть человек. Часто им не удается рассчитать прыжок, а может, они просто мешают друг другу, и они плашмя валятся в снежную слякоть на платформу. Иногда их сбивают с ног удары прикладом, которые эсэсовцы, оглушительно свистя, раздают наугад, словно лесорубы за работой. Собаки, оскалив пасть, кидаются на звук удара. И, перекрывая весь этот грохот, над всей этой беспорядочной суетой раздается сухой щелкающий окрик: «los! los! los!»

Вокруг меня постепенно образуется пустое пространство, я все еще поддерживаю на руках парня из Семюра. Я должен его оставить. Я должен спрыгнуть на перрон, в гущу толпы, если я замешкаюсь и спрыгну один, все удары достанутся мне. Я уже знаю, что эсэсовцы не любят опаздывающих. Кончено: наш путь завершен, я должен бросить моего друга из Семюра. Впрочем, нет, это он меня бросил, я остался один. Я укладываю его тело на пол вагона, и у меня такое чувство, точно я сложил здесь всю прожитую жизнь, все воспоминания, которые еще связывают меня с прошлым. Все, что я рассказал ему за эти дни, за эти бесконечные ночи: про братьев Ортье, про наше житье в осерской тюрьме, про Мишеля, и Ганса, и про парня из Отского леса, — все, что составляло мою жизнь, теперь исчезнет, потому что парня из Семюра нет в живых. Парень из Семюра умер, я остался один. Я вспоминаю, как он сказал: «Не бросай меня, друг!» — и иду к двери — прыгать на платформу. Я не помню уже точно, сказал ли он: не бросай меня, друг, или назвал меня по имени, то есть тем именем, которое он знал.

Может, он сказал: не бросай меня, Жерар. И Жерар соскакивает на платформу навстречу слепящему свету прожекторов.

По счастью, он удержался на ногах и, работая локтями, выбирается из толчеи. Чуть поодаль эсэсовцы выстраивают узников в колонну по пять человек. Он бежит туда, пытаясь юркнуть в середину колонны, но тщетно — водоворот толпы выталкивает его к краю. И вдруг вся колонна пускается бегом. Удар прикладом в левое бедро гонит его вперед. На холодном ночном воздухе трудно дышать. Он убыстряет бег, чтобы уйти как можно дальше от эсэсовца, который бежит слева от него, отдуваясь, пыхтя как паровоз. Жерар мельком оглядывает эсэсовца, лицо того искажено гримасой. Может, это от усилия, а может, от крика. К счастью, у эсэсовца нет собаки. Вдруг острая боль пронзает правую ногу, и Жерар осознает, что бежит босиком. Должно быть, он напоролся на острый камень, невидимый под слякотью на платформе. Но сейчас не до больной ноги. Он инстинктивно пытается овладеть дыханием, подчинить его ритму бега. И вдруг на него нападает смех, ему вспомнился стадион «Ла Фэзандери», чудесная беговая дорожка с подстриженной травой, обрамленная деревьями в весенней зелени. Чтобы набрать тысячу метров, надо было пробежать три круга. Пеллету сделал попытку обойти его на втором круге, а он по глупости не уступал. А надо было пропустить соперника и потом обойти его на повороте, сохранив резерв скорости для финишной прямой. Но это была первая тысячеметровка в жизни Жерара. Впоследствии он научился контролировать темп.

— Совсем спятили, сукины дети!

Он узнает голос справа от себя. Это тот самый парень, который недавно пытался навести порядок в вагоне. Жерар косится в его сторону. Парень, как видно, тоже его узнал, он кивает. Потом смотрит на спину Жерара.

— А где твой друг? — спрашивает он.

— В вагоне, — отвечает Жерар.

Парень споткнулся,

но ловко удержался на ногах. С виду он в хорошей форме. — Как так? — спрашивает парень. — Умер, — отвечает Жерар.

Парень глядит на него. — Черт! Я и не заметил.

— В последнюю минуту, — говорит Жерар.

— Сердце, — замечает парень.

Какой-то пленник впереди них падает. Они перескакивают через его тело, бегут дальше. Позади происходит заминка. Эсэсовцы тут как тут. Слышен собачий лай.

— Не отделяйся от толпы, старик, — говорит парень.

— Знаю, — отвечает Жерар.

Эсэсовец, бежавший слева от него, вдруг отстал.

— Скверное у тебя было место, — говорит парень.

— Знаю, — говорит Жерар.

— Никогда не становись с краю, — говорит парень.

— Знаю, — отвечает Жерар.

Везет ему на рассудительных парней.

Колонна выбегает на ярко освещенную аллею. Бег внезапно замедляется. Теперь пленники идут мерным шагом в лучах прожекторов. По обе стороны аллеи высятся колонны, а на них орлы со сложенными крыльями.

— У, сволочи! — говорит парень.

Наступает относительная тишина. Должно быть, эсэсовцы переводят дух. Собаки тоже. Слышно только хлюпанье тысячи босых ног по снежной слякоти, покрывающей дорогу. В ночи шелестят деревья. Сразу стало вдруг очень холодно. Ноги окоченели и не гнутся, как деревяшки.

— Сволочи! — шепчет парень во второй раз.

Спора нет.

— Далеко загадывают, бандиты, — замечает парень.

И усмехается.

Интересно, что, собственно, имеет в виду парень. Но Жерару неохота спрашивать, почему тот сказал: далеко загадывают, бандиты. С тех пор как они резко замедлили шаг, он вдруг сразу мучительно почувствовал пронизывающий холод и отсутствие своего друга из Семюра. От вспухшего колена по всей ноге, по всему телу расходятся острые боли. Впрочем, и без слов ясно, что хотел сказать рассудительный парень. Эта аллея, эта каменная колоннада сооружены с расчетом на долгие годы. Лагерь, к которому их гонят, не какая-нибудь временная постройка. Жерару уже пришлось однажды, давным-давно, идти к лагерю — через Компьеньский лес. Как знать, может, парень, что шагает справа от него, тоже был в партии, которую гнали через Компьеньский лес. Жерару везет на совпадения. Надо бы взять себя в руки и подсчитать, сколько дней прошло с того перехода через Компьеньский лес, ведь не такая уж это, в самом-то деле, давность. День ушел на переезд из Осера в Дижон. Их разбудили еще до рассвета, разом проснувшаяся тюрьма зашумела, громко прощаясь с уходящими. С галереи верхнего этажа до него донесся голос Ирен. На пороге 44-й камеры его стиснул в объятьях парень из Отского леса.

— Счастливо, Жерар, — сказал он, — может, еще встретимся. — Германия велика, — ответил Жерар. — Всякое бывает, — упрямо возразил парень из Отского леса.

Потом узкоколейка до Ларош-Мижен. Кажется, они довольно долго ждали дижонского поезда — сначала в кафе, переоборудованном под солдатский клуб. Жерар попросил позволения выйти по нужде. Но он был скован одной цепью со стариком крестьянином из Аппуаньи, а охранник, командовавший конвоем, не позволил их расковать. Жерару пришлось тащить старика за собой в уборную, хотя, собственно говоря, и ему самому в уборную идти было незачем. В такой обстановке о бегстве думать не приходилось. Потом они снова ждали на перроне под дулами наведенных на них автоматов. В ногу со всей колонной шагает Жерар по аллее, залитой ярким светом и покрытой снегом едва начавшейся зимы, а вслед за этой едва начавшейся зимой ему предстоит еще одна долгая зима. Он смотрит на орлов и эмблемы, чередующиеся на высоких гранитных колоннах. Парень справа от него тоже смотрит на них.

— Они теперь всюду понатыканы, — со знанием дела говорит парень.

Жерар снова пытается подсчитать ночи и дни пути, который близится к концу. Но выходит какая-то неразбериха. В Дижоне они провели всего одну ночь — это точно. Потом начинается путаница. Но по крайней мере одна остановка между Дижоном и Компьенем была. Жерар помнит, что провел ночь в какой-то пересылке на территории казармы, в обветшалом и полуразрушенном административном здании. Посреди камеры стояла печка, но ни матрацев, ни одеял не было. Какие-то парни в углу вполголоса пели «Не видать вам Лотарингии с Эльзасом», и Жерару еще подумалось, что это смешно и трогательно. Другие утешались на свой лад, сбившись в кучку вокруг молодого кюре из породы зануд, у которого на все случаи жизни припасены поучения. Жерару еще в Дижоне пришлось разъяснить ему, что к чему, и вежливо, но напрямик объявить, что он ни в какой духовной поддержке не нуждается. Это повлекло за собой сбивчивый спор о душе, который он теперь вспоминает с улыбкой. Потом Жерар свернулся калачиком в укромном углу, закутав ноги в пальто, ища тишины и наслаждаясь счастьем тех редких минут, когда ты в ладу с самим собой и на душе у тебя легко, потому что ты доволен тем, как распорядился собой и своей жизнью. Но тут к нему подсел какой-то паренек.