Долгий сон
Шрифт:
Он заморгал, отгоняя набегающие слезы. Ой, да ведь можно попросить у отца десять центов на стаканчик мороженого и купить на них новую булку. Мир, который грозил вот-вот распасться, снова обрел привычные очертания. У дверей похоронного бюро он спрятал винный камень в карман, ему теперь было не до сладостей. Он вошел; от едкого запаха формалина знакомо защипало глаза. Он позвал ангельским голоском:
— Папа!
Откликнулось слабое эхо. В витрине похоронного бюро был выставлен подбитый серым атласом гроб, и тотчас его охватило шальное желание залезть туда и прикинуться мертвым, лечь, вытянуться, закрыть
— Папа! — позвал он громче.
Он подождал. Где же отец? Он заглянул в комнату бальзамировщика, где висели стеклянные кружки и стоял белый длинный стол, на котором из покойников откачивают кровь и где слышалось мерное странное «ппапамм», «ппапамм», «ппапамм»…Что это? Он двинулся по коридору к кладовой, незнакомые звуки усилились, стали явственней.
— Папа! — крикнул он опять, прислушиваясь в недоумении.
Смутное чувство подсказало ему, что звать больше не надо. Комната ожиданий пустовала, и он пошел к комнате, где собирались провожающие, — дверь была приоткрыта, и тяжкие, начиненные теперь упорной настоятельностью удары били из темноты ему в уши: «ппапамм», «ппапамм», «ппапамм»…У него открылся рот, но, совладав с побуждением сбежать отсюда, он бесшумно толкнул дверь и по-кошачьи ступил босыми ногами за порог. Когда глаза попривыкли к новому освещению, он различил на кушетке неясные очертания голого тела: отец. Налитые кровью невидящие глаза, напружиненная, взгорбленная спина, хриплое дыхание, со свистом вылетающее из глотки. Он оторопело попятился к стене. Не заболел ли отец? Или это так обрабатывают покойников? Освоясь с полутьмой, он различил еще одно тело, только оно было не мертвое. Страшась выдать свое присутствие, он забился в угол. Струйка пыльного света из-за края шторы падала на залитое потом, отсутствующее лицо отца. Он хотел закричать, но судорожно сжатое горло отказывалось издать хоть единый звук.
Молотьба в полумраке усилилась, стала яростней, послышался резкий, как взрыв, выдох, и в спертом воздухе воцарилась внезапная тишина. Пуп с усилием глотнул, и напряжение, душившее его, разрядилось в слезах.
— Кто там? — зло, с угрозой спросил отец.
— Что ж это, господи? — жалобно всплеснулся женский голос.
Рыбий Пуп увидел, как черное тело метнулось с кушетки.
— Ты, что ли, Пуп? — Смятение в отцовском голосе сменилось боязливой надеждой.
Из-за рыданий Пуп не мог выговорить ни слова.
— Ты чего это тут делаешь? — грозно спросил отец.
Пуп снова не набрался духу ответить.
— И мама тут? — отрывисто, шепотом спросил отец.
— Н-не, пап… Она д-дома, — задыхаясь, выдавил он.
— Это надо же! — Женщина вдруг прыснула.
— Тихо ты, — цыкнул на нее отец.
На мгновение перед ним исполненный глубокого смысла возник образ матери, ровной, замкнутой, — и он понял, что эта женщина заняла здесь ее место.
— Так что ж ты тут делаешь, Пуп? — Отцовский голос смягчился, потеплел.
Но он еще не успел ответить, как отец, вслед за женщиной, судорожно
— Выставил бы мальчонку, — сказала женщина. — Дай оденусь.
Пуп и сам хотел улизнуть, но не смел. Кто знает, сильно он провинился или нет? Отколотят его за это? Но ведь он не виноват, он только делал, что велела мама…
— Ты давно тут? — В ласковом отцовском голосе сквозила тревога.
— Только зашел, — всхлипнул он. — Меня мама прислала…
Неразличимый в сумраке отец торопливо натягивал на себя одежду, источая странный запах, — время вдруг повернуло назад, и Пуп перенесся в то утро, когда отец принес домой ведерко рыбы, и он стоял на кухне, глядя, как растет ворох рыбьих внутренностей, которые бросала на стол его мать. Перед глазами, поблескивая, проплыл туго надутый воздушный шар.
— Пап, — позвал он просительно, готовый признаться в провинности, которой не мог осознать.
— Ступай в контору. Да не уходи, мне надо с тобой потолковать.
— Ага, па. — Он послушно кивнул.
Он вышел в коридор. В конторе он забрался в широкое кресло и поболтал не достающими до пола ногами. Он непрошенно вторгся в таинственный, запретный для маленьких мир взрослых людей и молил, чтобы этот мир простил ему, явил ему милосердие… На стене висел календарь с картинкой: белокожая девушка на песчаном пляже, идет, смеется, белокурые волосы отлетают на ветру, в губах — сигарета, ноги — белые, как хлебный мякиш, под атласной тканью вздымается круглая грудь… «Но ведь эта — черная», —прошептал он, вспоминая полоску черной женской кожи в пыльном свете, сочившемся из окна. И он — тоже черный… И отец… Есть какая-то связь между миром белокожих и чернокожих, он ее чувствовал, хоть и не мог бы сказать, в чем она.
Он вскинул голову — в коридоре раздались шаги. Слышно было, как заливисто рассмеялась женщина, как прощается с нею отец… Накажут его теперь? И булку он загубил… Сперва огорчил маму, теперь вот — папу. И некому пожалеть его. Он вспомнил вдруг про винный камень, выудил его из кармана и сунул в рот, в кисловатой сладости леденца было утешение. В дверях появилась женщина, уже одетая, в шляпке. Улыбчивая, пухленькая, с шоколадной кожей. Наморщив нос, она погрозила ему пальцем.
— Озорник какой.
Он съежился и помрачнел еще больше. Женщина вышла, он услышал, как она застучала каблуками по деревянному крыльцу. Не виноват он, что забрел в ту комнату… Деловито вошел отец, посмеиваясь; не глядя в его сторону, завязывая на ходу галстук.
— Я и не слышал, Пуп, как ты вошел, — небрежно сказал он. И с нарочитым добродушием прибавил: — Только как же так получается, приходишь, рыскаешь тут по всем щелям. Мог бы меня позвать.
— Я звал, папа. Ты просто не слышал.
— Я занимался с клиенткой, Пуп. А для чего тебе было прятаться там в углу?
— Страшно стало, — сказал он.
— Страшно? Кто ж тебя испугал?
— Никто, — пробурчал он, чувствуя, как насторожился отец.
— Тогда почему тебе стало страшно?
— Не знаю, — признался он еле слышно.
Он вновь ступил на запретную почву. Осторожность подсказывала, что лучше прикинуться дурачком. Он догадывался, что отец ищет способа уйти от признания в том, что тут происходило, и от этой догадки в нем слабо забрезжила надежда.