Долгий сон
Шрифт:
— Распухли-то как… Я что, лицом билась?
— Да вроде бы нет… — пожал плечами мужик, — я бы заметил. Это ты сгрызла их, пока по первому времени крик давила. Больше не кусай губки, дуреха — я ж тя учил: рот сразу поширше раскрывай и не жалей крику! В этом деле стыдиться нечего: ори во всю мочь, дохрипу, пока воздуху хватит!
Водка начала действовать. Аленка отступила от столба, к которому прижималась все это время грудью и животом, но тут же снова схватилась руками: ноги не держали, подгибались как сами собой. Снова провела ладонями по лицу, смущенно искривила в улыбке дочерна искусанные губы:
— Неужто
Мужик снова равнодушно передернул плечами:
— Нормально кричала. Голосок у тебя звонкий, певучий… Так что не стыдись крику, девка — дай волю голосу!
— Ладно… Простите, коль что не так…
Она секунду помолчала, потом из-под ресниц кинула быстрый взгляд:
— Можно я еще… водки?
На этот раз мужик отрицательно мотнул головой:
— Не, девка, хватит. Опосля правежки — тогда сам поднесу. А покуда водку только на протирку дали. И так вон, половину внутрь пошла…
— Простите, коль не так сказала… — вздохнула уже начавшая хмелеть Алена. — Давайте уж дальше… Покуда силы есть.
Мужик по-хозяйски прижал Алену грудью к столбу, широкой грубой ладонью провел по телу — от плеч до бедер. Молодая красавица хрипло застонала от нахлынувшей боли: и немудрено — от самых лопаток до середины округлых плотных ляжек ее тело было густо расчерчено рваными сине-багровыми полосами от ременной плети-треххвостки. Шестьдесят плетей уже выстояла на правежке молодая девка — немудрено, что в горле так саднило от собственного отчаянного крика…
Подавив стон, выговорила, не в силах обернуться и глянуть на свое тело:
— Попортил?
Мужик внимательнее оглядел спину и зад:
— Плечи вроде ничего, ляжки тож, а вот задница у тебя тугая, да и тискала ты ее вовсю… Говорил, дуреха — не жмись так сильно задом! Кожа-то загладится, а мясо уж кое-где и посечено.
Молодка облизнула снова ставшие сухими губы и попросила:
— Глубоко мясо не рви уж… Кто же с рваным задом возьмет…
— Так чего ж я теперь сделаю? — развел руками мужик. — Как ни крути, а сорок горячих тебе еще сыпать велено… Ладно уж, авось и мясо загладится. Зад у тебя крутой, нагуляешь. Давай, кобылка, ставай под столб заново, пройдемся еще две десятины по спине, а остальные две — уж не обессудь — еще и заднице плетей добавим. Я уж расстараюсь без оттяга драть — кожа полопается, а мясо не сильно просечется.
Девка глянула томно, с поволокой:
— Батюшко-свет, не рвал бы ты мне задник-то, а? Я приласкаю…
— Какая уж с тебя счас ласкальщица! На ногах едва стоишь!
— А я на коленочках. Уж постараюсь, гляди!
Мужик с сомнением почесал в бороде:
— Голосок хороший, ротик ладный, да как бы чего не вышло: тебе же сотня прописана! Сочтет дьяк опосля рубцы — беда!
— Я уж расстараюсь!
Мужик крякнул:
— Ин так! Красиво у тя личико, девка… Отсасывай! Токмо — сейчас, а уж за то потом спинку с косым нахлестом выстегаю, кожу залохмачу вовсю — там и не разберешь, сколь всыпано — хоть две десятины, хоть одна!
— Ой, благодарение, батюшко-свет! Ты токо не обмани, не раздирай уж задницу… — говоря, девка опустилась на колени — блестящая от пота, тугая и гибкая, качнула высокими грудями и широко, зазывно раскрыла рот…
Мужик сноровисто выпростал из штанов, примерился и
— Фи… — сморщила носик Евгения (раньше — просто Глашка), дуэнья и гувернантка барыни, когда Настасья Ильинична рассказала ей о сцене в допросном сарае. Барыня, юная и весьма хорошенькая особа семнадцати годков, нервно передернула плечами:
— Ну почему же «фи!» Ты не представляешь, моя дорогая, с каким невероятным смаком эта девка… ну, понимаешь…
Евгения снова «фикнула», после чего рассердившаяся Настасья отослала ее и кликнула кого-то из сенных:
— Чего изволите, барыня?
— Позови мне Марфу…
Марфа, крепкая быстроглазая бабенка, исполнительница нечастых, но весьма деликатных поручений барыни и верная, как цепной пес (что было проверено уже неоднократно даже покойным батюшкой), выслушала хозяйку куда более внимательно, чем Евгения, хотя тоже фыркнула:
— Ох, и срамница эта Алена! Не могла уж дотерпеть!
— Ну, может, она и вправду уж никак больше не могла — ее же плеткой!
— Вот кабы кнутом… Не, барыня-Настасьюшка, это окромя порки в девке похоть взыграла, верно вам говорю!
— Откуда же, ее не любить привели, а пороть…
— Оттуда же! Гляди сама, свет-Настасьюшка: конюх, мужик он видный, в бобылях ходит, девка перед ним как есть голышом крутится, во всех видах и передком и задом поворачивается, да еще наедине… Ну, как тут не разгореться девке? Вот и пыталась — и себе послабку сделать, и мужика глядишь окрутить…
— Так ведь ее плеткой, а она про похоть!
— Ой, барынька, не по годам как-то вы говорите. Уж не гневайтесь барской милостью на меня, дуру: где же еще девке себя во всей красе показать можно? Не в постель же прыгать беспутно, а тут вроде и не она сама завлекает, а так уж извеку повелось девок стегать голыми. Опять же — на скамье только спина да зад, ну еще и ляжки видны. А та деваха у столба плетки получала — можно и передок во всей красе показать, и грудки…
— Перестань, Марфа, ну как тебе не стыдно! — раскраснелась Настасья Ильинична. — Все равно стыдно! И главное — больно же как!
— На то и секут, чтоб больно. Вот девка голышом повертится, красоту покажет — глядишь, и боль не такая…
Юная барыня торопливо махнула ей рукой — мол, иди, разговорилась тут. Но заснуть в тот вечер не могла долго…
Спустя неделю, отвечая какому-то внутреннему томлению от осенней скуки, Настасья Ильинична тихонько подошла к боковой клети — горнице и вслушалась: коротко и резко вжикали в воздухе розги, сочно стегали голое тело, сдавленно и коротко, в такт ударам, встанывала женщина. Судя по голосу — молодая, а Настасье почему-то захотелось, чтобы та, кто лежит сейчас на скамье, была еще и красива… как Алена, так взбудоражившая ее сознание в сенном сарае.