Долгий сон
Шрифт:
— Лучше туда. Там никто не ходит.
Если бы Тимофей работал веслами так же, когда плавал к косынкам, лещи бы просто не успевали туда попадаться. Резинка зашуршала носом по песчаному откосу, Наташка зашуршала своим не по росту «пятнистым» наверх, Тимофей, втащив лодку повыше, торопливо зашуршал следом.
— Вот тут, наверное. — Наташка нервно оглянулась, потом посмотрела на Тимофея снизу вверх, снова прикусив губу, как тогда в лодке:
— Вы думаете, что я вся такая дура, да?
— Ничего я не думаю.
— Просто… просто
— Я пока к лодке схожу, — проворчал Тимофей, внезапно вспомнив, что забыл намочить брезентовую вожжу.
Побулькал в воде, снова поднялся, завернул за куст — Наташка стояла на коленках, спиной к нему. У него что-то запрыгало перед глазами: думал, девчонка просто спустит свои мешковатые штанины, и потом придется еще как-то разбираться с ее трусиками, но…
Но Наташка сняла все вопросы. Еще точнее, сняла не только вопросы, но и все. Совсем ВСЕ — сложив руки на затылке, словно стояла на коленках, утонувших в траве, совершенно голая. Тимофей Палыч подошел к ней сбоку, показал брезентовую полосу:
— Вот этим… можно?
В ее голосе вдруг появилась напряженная, какая-то непонятная хрипловатость:
— Можно.
— Ложись…
Девчонка чуть искоса глянула на него, вздохнула и молча протянулась в траве. Он не успел ни сказать, ни замахнуться — ее тело вдруг изогнулась, послышался сдавленный стон. Вскинула голову:
— Надо перелечь! Тут… оооой!
— Вставай, вставай, конечно! — заторопился Тим, углядев прямо под ее грудью короткие злые пушистики размятой крапивы. Вот же угораздило…
Наташка быстро поднялась, зашипела сквозь зубы, растирая быстро краснеющие груди. Врет, соплячка, что ей пятнадцать — по грудям так уже точно… на педофилию не потянет… ишь, сочные и от круглоты своей уже не совсем торчком… Крутой лобок с тонкой темной полоской современной «прически», а на круглом тугом заду — на правой половинке ближе к бедру — с десяток ясно различимых полосочек… Значит, не врет? Ее и вправду секут? Да и тело ровное, без белых пятен незагорелых мест от купальника — или загорает голышом, или на пляж не ходит вовсе. Глаза шарили по девичьему телу, а руки сами раскинули по траве снятый Наташкин комбинезон:
— На тряпки ложись. Смотреть же надо, а не прыгать как в омут…
И еще одно осталась каким-то непонятным вопросом, но мысль как скользнула, так и пропала. Не до мыслей было: Наташка снова заняла ту же позу, как и встречала от речки: на коленях, руки на голове.
— А кто тебя так научил стоять?
— Не важно, — нахмурилась девчонка, отводя глаза. — Научили и все…
Перевела взгляд на брезентовый ремень, снова охрипла голосом:
— Я сильно плохая девушка?
— В смысле? — Тим хрипел, наверное, не меньше.
— Что так вот сразу… согласилась… и что совсем голая…
— Нет, все нормально. Честный уговор.
— Все равно стыдно. Я плохая. Бей меня!
Он даже не понял, что уже говорила на «ты». Подивился
— Тебя надо не бить, это плохие слова. Тебя надо пороть… сильно пороть… вот так!
— А-ах! — вскинула голову, принимая голым телом первую полосу. — Вот так! И вот так! — ремень хлестал сочно и звонко.
Конечно, тяжести в нем от воды прибавилось, но не настолько, чтобы порка стала действительно невыносимой для девчонки. Мокрый ремень давал больше звука, но Наташка… Тим видел, как извивается ее тело, как туго ходят под ремнем сжимающиеся от ударов половинки голого зада, как рывками напрягаются аккуратные стройные ноги. Хлестнул еще сильнее, еще — словно проверяя, кто кого. Наташка сцепила вытянутые вперед руки, приподнялась на животе, словно от невыносимой боли, но Тимофей еще выше отмахнул секущую полосу удара: врешь, девочка, играешься — зад-то не опустила! Как был чуток приподнят, так и ловила им смачный хлест ремня, коротко подметая волосами напряженные лопатки.
А вот теперь самое то! Вот так! Наконец, Тим дошел до той силы порки, которая заставила Наташку почувствовать себя по-настоящему наказанной: полоса на заду почти сразу побагровела, наливаясь горячей болью, ягодицы сжались в резкой судороге, а травинки перед ее лицом колыхнулись от первого, короткого, но настоящего стона-выдоха:
— Ооой…
— Не держи… голосок… не стесняйся… я хочу… слышать… — отрывистые слова, отрывистые рывки ремня на бедрах, сбитые в ком тряпки под ее телом, мечущиеся ноги и снова волосы в размах по плечам, в такт словам и ударам.
Замычала что-то упрямое, без слов, но он понял. Перешагнул через нее, встал теперь справа и уже приноровившись к ней, сильно, чуть наискось уложил ремень на задницу.
— Врешь, застонешь… тебя… нужно… пороть… больно…
— Больно! — наконец отозвалась эхом. И под очередным ремнем длинно, просительно заныла, извиваясь всем телом:
— Бооольно мне!
— Сама… виновата… это… для пользы…
Вертелась ужом уже по смятой траве, цеплялась пальцами за траву, все громче и длинней стонала, но седьмое и сто двадцать седьмое чувство говорили Тиму: пори девку, бей… еще…
Нет, это уже не «седьмое чувство» — сначала понял, а уже потом расслышал, что это она, отчаянно выдыхая между ударами, то ли стонет, то ли просит:
— Бей меня… еще… еще!
Смачно положил ремень на самый верх ляжек — и девчонка, рванувшись под ударом, вдруг развела ноги. Широко, бесстыдно, открывая самую суть, уже не стадясь и не боясь ничего. Тормоза еще цепляли Тимофея — нет, не для они оба тут… хрипло выдавил, меняя на руке намотку ремня:
— Руки под себя… пальчиками там прикройся… только пальчиками… попку повыше… еще выше… выставься, девочка… — Н-на! Аа-а-аххх!