Долгий сон
Шрифт:
Подождал еще с пол-минуточки, неспешно помахивая прутьями, то выравнивая концы, то снова взвешивая в руке — пока ее дыхание не стало сбиваться на прерывистый ритм и лишь тогда кивнул головой на двери:
— Ну, пора и ответ держать. Проходи, девочка.
Она вскинула руки, отвела с плеч назад густые темно-русые волосы и, сцепив пальцы на затылке, прошла вперед. Он подивился такому движению рук, потом сам себе кивнул головой — не прикрывается, в стыд не играет, но тюремную девку не играет — причем так привычно руки на
А что «что»? Ей-то куда привычнее — у одной только Антонины почитай сколько была… И ведь не спросишь, где еще была, как и с кем! а может, и спросишь? Может, и спросишь, но все одно не сейчас…
Подобрала лапы старая кошка, словно обнимая новенькую. Та почти уже было мурлыкнула, но просто подалась ближе к теплому боку, благодарно свернувшись охотным клубочком.
— Ложись.
Она словно в раздумье замерла у длинной, добротной скамьи, давно холодевшей посреди веранды.
Чуть хрипнул грудной голос:
— В… трусиках … ложиться?
— Еще пять за вопросы. Ложись, негодница!
Чуть свела лопатки, еще помедлила, потом оперлась руками о лавку, гибко протянулась на ней и зябко поежилась — от плеч к ногам пробежали мурашки, сдержала дыхание, привыкая к холоду стылого дерева. Лев Василич положил розги на табуретку, аккуратно спеленал кисти тонких рук. Плотно, но не больно стянул узел, выровнял руки девушки и словно между делом спросил:
— Два раз по пять — это моя добавка. А чему добавлять? Сколько до меня нагрешила, девица-красавица?
— Семьдесят, — глухо, не поднимая лица, уткнувшегося между рук, ответила Даша.
— Лев Василич аж присвистнул:
— Семьдесят прутов… это… Хм, да, ну, тебе видней, коль наказана. Со всеми моими как раз сто.
Она вскинула было голову, но замерла в настороженном движении, прошептала вопрос:
— А почему еще… добавили?
— А сама знаешь. Розгой сечь, это тебе не сласти помеж ног ловить. Что, не так?
— Да. — Покорно расслабилась, подставляя под веревку стройные ножки.
Накинул было петлю на щиколотки, потом ругнул сам себя. Положил ладони, несильно, с намеком, на девичий зад, подивился — тугая что на глаз, что под руками! Чуть дрогнули в ответ половинки, увязанные тонкой тряпицей трусиков, согласно и послушно дрогнули. Смелее провел ладонями, ощущая горячее тепло по сердцу и прохладу горячего тела под руками. Пальцы под резинку, ворчливый вздох — вот дел у меня больше нету, как твою задницу в полосы высекать. Шелест ткани, скользящей по бедрам, послушное движение ног и ладони уже на щиколотках. Чуть-чуть потянул, намекая: врозь вязать позволишь? Нервно дрогнули ноги, прижалась плотнее к скамье — понял, видать, не сейчас. Или не сегодня. Или потом, или…
Снова петля, снова оборот веревки, снова узел. Потянул, выровнял, не сдержался еще раз огладить голый горячий зад
Встал ровно посередине у скамейки, наощупь, не отрывая глаз от тела, выбрал три прута. Выровнял, еще разок по воздуху посвистел — едва заметно напряглась, собираясь с силами, Даша.
Примерился, сглотнул, прогоняя волнительных хрип из горла:
— Ну, свои грехи сама знаешь. Считать буду сам. А ты знай себе терпи, девочка. Готова?
Молча, всем телом ответила — да.
— Вот и хорошо-о-о! — «о»-окнулась последняя буква, перешла в легкий свист и стежок прута по голому.
Почти не дернулась девушка, нервно сжимая пальцы стиснутых рук. Неспешно проступили красные полоски, разделив голый зад на верх и низ — а вот поверху можно и посильней-й! А вот пониже еще посильнее-е! И вот так — ага!
Вон оно, когда тебя пробирает — примерял силу, пробовал, смотрел — стегал размашисто, словно сам чувствуя ее тело — стылость скамейки под набухшими сосками, втянутый живот, горячие ляжки и растущий желанным свистом огонь дрогнувшего зада.
С десятого (с десятого?! вот дурак старый, со счета-то сбился! может, семь а может уже все двенадцать! Дурило ты эдакое, голых девок не видал? Делом занимайся!) девушка вскинулась, мотнула головой, на миг показав плотно стиснутые губы и тени от пушистых ресниц на пухлых, почти детских щеках.
— Несладко, знаю… вижу… но ведь надо… — говорил то ли ей, то ли себе, вскидывая вверх новую тройку прутьев. — На-адо! Заслужила! Терпи, говорю! Вооот! Руки держи впереди, не трогаю я твои титьки! — а красные полоски охотно и торопливо пухли-рисовались, еще раз и еще, на гибкой тонкой спине.
Не меня прутьев и даже не меняя позы, вдруг расчеркнул не по заду, а по верху круглых, сочно-белых ляжек — с шипением легла розга, с нутряным шипением-стоном вцепилась зубами в веревку девушка, вскидывая вверх бедра, поджимая вперед коленки и так же высоко, оттянув носочки, поднимая ноги. Замерла в этой позе, такой неудобной, такой страстной, такой послушной и больше не двинулась, словно мрамором тела принимая подряд еще два раза — там же по самому-самому верху ляжек, и только прутья кричали телу: «Н-на!» и только зубы впивались в веревку: «м-м-м…»
Отбросил ставшие уже ненужными розги, сильной ладонью прибил ее зад к скамье, надавил, бьющуюся, стонущую, принимал руками долгий, благодарный оргазм сжатого добела тела, нервами напряденных ног и тягучего, бесстыдного стона.
Отпустил руки, только когда уже и сама затихла, расслабила мертво сжатые ягодицы, мотая головой от стыда, снова ткнулась лицом между рук.
— Ну-ну… все хорошо… Все хорошо… погоди, помогу, отнести в дом…
Помотала головой, пряча лицо и голос:
— Не надо… я сейчас сама.