Долгий сон
Шрифт:
— Сама-сама… — Ворчал, распуская узел на ногах. — Какие мы тут самостоятельные… — глушил ворчанием ее стыд, пеленал заботой ненужных мимолетных слов.
Потом коснулся пальцами, провел от шеи к бедрам:
— Ладно, сама так сама. Я курить пойду. Вставай, как сможешь.
Когда пришла в теплую половину, благодарно кивнула: на печке распростерлось, нагреваясь, знакомое уже одеяло. Завернулась, смущенно пошутила про отступающих французов, присела рядышком на кровать: Лев Василич старательно смотрел какую-то хрень по шипящему черно-белому телевизору.
Прижалась
— Простите…
Василич коротко вздохнул, нервно притушил едва прикуренную сигарету (вот разошелся, уже в доме смолокурю!), и успокаивающе потрепал по волосам:
— Не за что. Все нормально, Дашенька.
— Я думала до конца продержусь, а тут…
Сильней прижал ладонью голову:
— Все, все… не трать слова. Все хорошо, все как надо, все путем. Согрелась, французка отступающая?
— Ага!
— А чего не одеваешься? — вопрос-намек. Вопрос-надежда. Вопрос-предложение.
Коротко вздохнула. Даже в полумраке от неровного экрана телевизора пробился смущенный румянец на щеках — ответ-признание, ответ-согласие
— Так не было же… ста!
— Вот и хорошо. Ложись как вот сюда. Гляну, не сильно я тебе разрисовал.
Подалась под руками, не мешала развернуть одеяло. Так же повинуясь рукам, протянулась ничком — уже не на скамье, на кровати, снова чувствуя, как вминают шершавое одеяло вдруг вспыхнувшие соски. Не сдержалась, тихо застонала, когда прошлись по припухшим полоскам мозолистые руки, а он даже не утешал — понял, что не от боли стон-просьба, стон-прощение.
Неумело, но старательно массировал плечи, расслабленную спину, тугую сладость послушных бедер, пошлепывал:
— Сам знаю, что не было ста. Вот и проверим, как ты счет вела, честно ли… Сколько дано было прутиков?
Смущенно засопела в одеяло:
— Ничего себе прутиков! Думала, пополам попу разрежете!
— Так уж и разрежу! — довольно засмеялся, радуясь, что выбрал и верную силу, и верный хлест розги. — Говори, давай, сколько осталось!
— Еще двадцать три! Бедная, несчастная Даша… — охотно напряглась под строгими руками, ответила изгибом бедер и повторила уже не стыдливым, громким шепотом: — Еще двадцать три!
Замерла, как и его ладони точно посередине бедер. Прижал, словно боялся, что убежит, вырвется из рук послушное тело нежданного подарка:
— Сорок три, бесстыдничка ты моя… Сама знаешь, почему снова двадцаточка.
— Знаа-аю… Да…
— Погоди, торопыжка! — Чуть сильнее придавил, когда попыталась встать и послушно идти на веранду.
Не спеша, впитывая пальцами ее тепло и желание, помял не так уж и сильно сеченый зад:
— Но знай, девочка — коли увижу, что опять… ну, знаешь сама… не обессудь. Ножки разведу и с хорошенечким потягом! Три раза!
— Да… Три раза, — эхом голос, эхом сладкое сжатие бедер, эхом тело под руками.
— А то развела тут… Превратила, понимаешь ли, порку в сладости… — ворчал, почти уже щекоча усами тело. — Знаешь, сколько надо таких вот дашек воспитывать да учить?
— Знаааю…
— Ничо ты не знаешь… да и сезон дачный к концу. Не забыть бы скамью домой отвезти. Чует мое старое больное сердце, она нам еще пригодится в городе-то…
— Пригодится! — эхом голос, эхом сердце.
И внезапным спазмом слез в одеяло, без стыда и без смущения:
— Как
Пушистая молния метнулась в угол, затих придушенный писк. Зажав в зубах добычу, молодая кошка важно подошла к лениво лежащей старшей. Положила мышь у морды, села, облизываясь. Та тронула лапой и тихо муркнула. Ладно уж, будем жить вместе… Сезон нынче долгий будет.
Ноябрь 2006 г.
Верхнее слово
— Ну прямо-таки классика! Заколки в волосах кружевной не хватает, а так все нормально — и платьишко короткое, и передничек, и ручки сложила, и глазки долу… — приподнял пальцами подбородок. — Ну, что, классическая ты наша горничная? Что мы решили разбить-уронить, на чем попасться, чтобы злой дядечка взял и пошлепал? А?
Чуть отвернула лицо:
— Не надо…
А в голосе и движении плеч — «НУ и не надо!»
Даже словами чуть не поперхнулся — это же надо, ничего не ответить и так ответить! Ишь ты, гордость мы тут показываем! Ну, погоди у меня…
— Надо. Все-таки надо, мне кажется… Но ведь вину придумать тоже нужно? Хотя…
Обошел сзади, чуть наклонился к аккуратно уложенным полосам под заколкой — была там заколка, была! Не картинно-горничная, не кружавчиками, но была!
— Впрочем, вина и так есть. В самом факте такого поведения, такого неприкрытого выпрашивания порки… Ну-ка, не вздрагивать, рано!
И выстрелом над ухом, не криком, нет: сталью в голосе:
— Раздеться! Сразу и догола!
На середину комнаты. Руки над головой. Поворот кругом. Не слышу, что ты там мямлишь? Будем тренировать позы — скользит по полу пачка иллюстраций «Гора». Итак, ожидающая рабыня…
Вот. Почти молодец, но… коленочки шире, компрене ву?
Первый раз увидев дядю Пашу, Данка аж заморгала: это же вылитый Верещагин из «Белого солнца пустыни»! Даже говорил таким же сочным баритоном с уверенной хрипотцой — так и казалось, что достанет из-за стойки офигенную бутыль первача и мудро заметит: ну что тут пить! У таможенника Верещагина барной стойки не было — зато у дяди Паши была. И не только стойка, но и маленький уютный зальчик на 8 столиков, два этажа такой же маленькой уютной гостиницы, всякие спаленки, балкончики и две хорошие сауны на заднем дворе, по бокам аккуратно вымощенной автостоянки. Короче говоря, маленькая семейная гостиница в километре от моря.
Персонал на летний сезон дядя Паша нанимал по давно устоявшейся практике — уже наверное четыре поколения студентов одного и того же далекого зауральского вуза, которые передавали его адрес по цепочке, ревниво следя, чтобы к «Дядьпаше» ехали действительно работящие девчонки и парни. Кто же рубит сук, на котором сидит… да еще в километре от теплого моря!
Работа была простецкая — что-то среднее между официанткой в столовой и горничной при левом ряду номеров плюс всякая мелочевка по хозяйству. Работали вместе с хохотушкой Леськой, заумной занудой Танькой, которая даже тут положила на тумбочку учебник по философии и степенным не по годам Генкой, уверенным троечником с физмата. Времени «на все остальное» тоже хватало, и этого «остального» тоже. Впрочем…