Долгое чаепитие
Шрифт:
Конечно, уж ей-то совсем не пристало судить о ком-то по его цвету кожи, но она именно так и поступила не далее как вчера вечером. Привезли какого-то африканского дипломата, ему нужно было удалить камни, — и вдруг она поймала себя на том, что чувствует к нему неприязнь. Она не могла бы сказать, чем именно он ей не нравился, ведь она все-таки была медсестрой, а не водителем такси и потому никогда не показывала своих личных чувств. Она ведь профессионал и прекрасно выполняет свои обязанности и потому относится абсолютно ко всем одинаково вежливо и внимательно, даже — при этой мысли она вся похолодела —
Так звали личного секретаря господина Одвина. И с его существованием надо было смириться. Она не вправе была одобрять или не одобрять личный выбор господина Одвина. Но если бы у нее были какие-то полномочия — а их у нее не было, — она настоятельно посоветовала бы господину Одвину, причем не ради своего, а ради его же блага, нанять в помощники человека, который не доводил бы ее так.
Она прекратила думать о нем и пошла на поиски. Когда она заступила на сегодняшнее дежурство, то почувствовала облегчение, узнав, что мистер Рэг покинул больницу прошлой ночью, а после, обнаружив, что он уже с час как вернулся, была страшно раздосадована.
Наконец она нашла его — причем именно в том месте, где ему совсем не следовало быть. Он устроился на одном из стульев в приемной для посетителей, на нем было одеяние, напоминавшее ношеный-переношеный, весь заляпанный, давно списанный врачебный халат, который, кроме всего прочего, был ему страшно велик. Но это было еще не все: он наигрывал на отдаленно напоминавшем дудочку инструменте удивительно немузыкальный мотив. Дудочку он вырезал из вполне еще годного шприца, что было совершенно непозволительно.
Он взметнул на нее свои бегающие глазки, ухмыльнулся и продолжал трубить и пищать, только еще громче, ей назло. В голове у сестры Бейли пронеслись все, что так и просилось на язык — и про халат, и про шприц, и про то, как отвратительно сидеть в комнате для посетителей, чтобы пугать их или готовиться это сделать, — в общем, все то, что говорить было совершенно бессмысленно. Она знала, что не вынесет того вида оскорбленной невинности, с каким он ей ответит, и самих ответов, совершенно диких и напрочь лишенных здравого смысла. Главное — держать себя в руках, постараться не нервничать и поскорее убрать его из этой комнаты, а потом и вообще с глаз долой.
— Вас хочет видеть мистер Одвин, — сказала она. Сестра Бейли старалась придать голосу приветливость и певучесть, но голос отказался слушаться.
Как сделать, чтобы его глазки прекратили бегать? — подумала она.
Не говоря уже о том, что это оказывало вредное и неприятное воздействие как с медицинской, так и с эстетической точки зрения, ее не могло не задеть и само выражение этих глаз, явно дававшее понять, что в комнате есть еще, по крайней мере, тридцать семь вещей, более интересных, чем ее особа.
Он смерил ее этим наглым взглядом еще раз, а затем, бормоча, что нет в этом мире покоя для грешника, даже и для более чем грешника, он, толкнув сестру Бейли, понесся как сумасшедший по коридору в палату своего господина и повелителя, чтобы успеть получить инструкции, прежде чем его господин и повелитель снова уснет.
8
Около полудня Кейт выписалась из больницы. При этом, правда, возникли некоторые трудности, так как сначала
«Необходима пицца», — настаивала Кейт.
Кроме того, ей «надо домой, нужен свежий воздух. Воздух, которым я дышу здесь, ужасен. Он так же чист, как воздух в мусоросборнике пылесоса».
«…продолжать лечение и оставаться под наблюдением лечащего врача и палатной сестры до тех пор, пока они не будут уверены в ее полном выздоровлении».
В общем, их доводы были справедливы. В ходе утренних дебатов Кейт потребовала, чтобы ей дали телефон, и, заполучив его, немедленно начала свои попытки заказать пиццу с доставкой в палату. Она обзванивала все известные ей пиццерии Лондона из числа наименее открытых для сотрудничества, обращаясь к ним с горячей и страстной речью, затем сделала несколько шумных и безуспешных попыток нанять мотоцикл, который должен был объездить вдоль и поперек весь Вест-Энд для того, чтобы найти и доставить ей определенный вид американской пиццы и дополнительно к ней невообразимый перечень перцев, грибов, сыров, который диспетчер службы посыльных не стал и пытаться запоминать, и примерно через час после подобного рода действий возражения о выписке Кейт из больницы постепенно отпали, как лепестки с осенней розы.
Таким образом, вскоре после ленча она уже стояла на одной из улиц Вест-Энда, мрачной и продуваемой со всех сторон ветрами, ощущая слабость и слегка покачиваясь, но зато сама себе хозяйка. Все, что у нее осталось, — это ее изорванная в клочья дорожная сумка, которую она не захотела выбросить, и маленький обрывок бумаги, лежавший в кошельке, с нацарапанным на нем одним-единственным словом.
Она остановила такси и, усевшись на заднее сиденье, закрыла глаза и всю дорогу до своего дома в Примроуз-Хилл так ни разу и не открыла их. Она поднялась по ступенькам и открыла дверь в свою квартиру, расположенную на самом последнем этаже.
На автоответчике было примерно десять сообщений, но Кейт сразу стерла все, даже не слушая.
Распахнув настежь окно в своей спальне, она высунулась из него и свесилась вниз, оставаясь в этом опасном и неустойчивом состоянии какой-то момент — только вися таким образом она могла увидеть кусочек парка! Это была малюсенькая часть парка, на которой умещались всего два платана. По краям участок парка обрамляли дома, поэтому там царил полумрак, и, может, оттого он казался Кейт таким уютным и был ей милее и ближе самой роскошной широкой аллеи.
Однажды она пошла погулять в этот уголок парка, пройдя вдоль его невидимого периметра, и чуть ли не ощутила его своей собственной усадьбой. Она даже похлопала платаны, как если бы была их хозяйкой, а потом сидела под ними, наблюдая, как садится солнце над Лондоном — над его затуманенной линией горизонта и не желающими приносить пиццу на дом пиццериями, — и после она вышла оттуда, чувствуя, как ее переполняет нечто, но она не могла; точно сказать что. Но все равно, сказала она себе, надо быть благодарным за возможность испытать глубокое чувство, если даже не можешь определить, с чем оно связано.