Долгорукова
Шрифт:
Грустные размышления всё чаще и чаще одолевали императора.
Он вступал на престол с верой в добро и желанием всё исправить. Он жаждал справедливости и сам обращался к ней.
Он искренно верил, что и те, которые окружали его, в отличие от тех, кто пресмыкался у подножия трона ещё совсем не так давно, хотят того же, что и он. Он жил надеждой на единомыслие в своём желании коренных преобразований.
Он желал порядочности в отношениях, презирал наушничество и требовал этого от других. Когда ему поднесли список лиц, входящих в тайные отношения с крамольным
И вот минуло двадцать пять лет. Что осталось от прежнего Александра? Да почти ничего!
Хотел быть великодушным, стал подозрительным. Хотел миловать — стал карать.
Кто виноват в этой деформации характера? Вот ответ: Каракозов, Соловьёв, Березовский и иные, покамест безымянные. Те, кто без устали охотился на него. Были одинокие охотники, теперь они объединились в преступном комплоте.
Шапка Мономаха обрела непомерную тяжесть. Она давила всё сильней, она гнула к земле. И бывали часы, когда ему хотелось сбросить её. Единственное, чего он боялся — обвинений в малодушии.
Нет, малодушным он не был. Он просто устал быть дичью. Человеческое было в нём сильнее императорского, самодержавного. Но он всё ещё медлил с такого рода откровениями.
Как быть, как жить дальше?
Он верил в Лориса. Лорис был умён, проницателен и распорядителен. При нём террористы приумолкли. В каждом очередном докладе — а они теперь стали ежеутренними — он сообщал о новых арестах опасных заговорщиков. Его люди бдели во всех концах империи. Он загребал всё шире и шире.
— Могу доложить, Государь, итог нашего вторжения в частную переписку за истекающий год. В семи крупнейших городах России перлюстрации подверглись 363 253 письма. Найдено необходимым учинить из них 3 344 выписки.
— Мало, — сказал Александр. — Чиновники чёрных кабинетов простоваты. Эзопова языка не понимают.
— Согласен. Но надобно принять во внимание, что это по большей части народ малообразованный, лишённый проницания. Они понимают только прямой текст и чужды иносказаниям. Выпускники же университетов полны либеральных идей и такого рода заработком брезгуют.
— Жаль. В чёрных кабинетах должны сидеть люди с воображением и университетским образованием. Стоит основательно повысить этим чиновникам жалование, даровать им какие-нибудь льготы. Ты подумай об этом.
— Беспременно, Государь. Это очень верная мысль. Боюсь только, что министр финансов Александр Агеевич Абаза воспротивится.
— Прежде я бы и сам воспротивился столь великому размаху перлюстрации, — грустно сказал Александр. — Это, скажу прямо, довольно гадкое занятие, оно мне претит. Но ведь с волками жить — по волчьи выть. Столь размахнулась крамола, столь дерзко действуют её приверженцы, что нам ничего другого не остаётся.
— И я стоял бы за постепенность в государственных преобразованиях, за разумность и либеральную направленность реформаторских шагов, наконец, за народное представительство во власти. Нет, они желают всё хапнуть
— Не только хапнуть, но разрушить. Разрушить, не умея строить. Это все недоучки, Лорис. Несостоявшиеся, изгнанные, ущербные, просто умалишённые.
— Скоро они будут у меня в руках, — самодовольно произнёс Лорис.
— Не хвались, идучи на рать, — буркнул Александр. — Я и во дворце то не могу навести порядок, в службах творится чёрт знает что, а ты замахнулся на всю империю. Я учинил разнос Адлербергу — совсем отбился от рук. Отправлю его в отставку — разгильдяйство его стало нестерпимо.
В Зимнем, да и в Царском в самом деле творилось чёрт знает что. Над дворцовой челядью по существу не было глазу, и она сорвалась со сворки. Тащили всё, что плохо лежит. А плохо лежало — без присмотра и учёта — ох как много всякого добра. Несчитано-немеряно! Прежде за каждым лакеем был присмотр, но мало-помалу он слабел, а потом и вовсе не стало. На службу во дворцовое ведомство брали с величайшей осмотрительностью. И её поглотило разгильдяйство. И то сказать — государь и государыня проводили время в долгих разъездах: то в Ливадию, то в Баден-Баден, то в Канн, то ещё куда-нибудь. А когда бывали — в службы не спускались: знали, что есть министерство императорского двора, коему надлежит блюсти порядок.
Распустёха «Сашка» — граф Адлерберг — глядел на всё сквозь пальцы. Он более всего любил вкусно поесть, сладко поспать и посидеть за столом зелёного сукна.
Подначальные докладывали ему:
— Вась сиясь, надоть исправить мебель в конвойной.
— А, исправляйте, — отмахивался он.
— Столяров, стало быть, да плотников нанять следует.
— Нанимайте...
— Деньги, стало быть, платить...
— Платите...
— Бумага на то требуется...
— Пусть изготовят. Я подпишу. Эк, пристали! На то есть заведующий, пусть распорядится.
Столяра Степана Батышкова приметили в Новом Адмиралтействе — там возникла надобность в срочном поправлении отделки императорской яхты «Александрия». Работа предстояла тонкая и старший над столярами Григорий Фёдоров Петров искал мастера по полировочно-лакировочной части. Известное дело: дерево, особенно красное и других благородных пород, требует не только рук деликатных и ловких, но и понимания его души.
— Душа у него беспременно есть, — говорил Петров. — Грубости не любит, не всякий лак примет. Ты его сначала огладь, пойми самое нутро, по-учёному текстуру. Ежели, скажем, против шерсти гладить, оно обидится. Дерево осторожности требует, нарушишь его текстуру, оно и взъерошится, нагрубит.
Батышков всё это отлично понимал, дерево чувствовал, как живое. Полировал-лакировал с такою тонкостью, что как в зеркало можно было глядеться. Для каждой породы свой набор морилок, политуры и лаков был.
Петров его хвалил, высоко ставил, и когда в Зимнем хороший столяр потребовался, он Батышкова горячо рекомендовал своему приятелю Бундулю, который был там за старшого.
Так Батышков оказался в мастерских Зимнего Дворца. Мужик он был справный, чистоплотный и работящий. Поместился вместе с двумя другими столярами. И сейчас же был признан: читал да писал, как дворянский сын, хоть и был родом из крестьян Олонецкой губернии.