Долгорукова
Шрифт:
Чуть что непонятно — к Батышкову. И как Земля обращается вокруг Солнца, и про заморские страны и народы, и что есть месяц на самом деле. Всё мог объяснить, растолковать.
— Ты что ж, не в университете ли учился? — приставали к нему товарищи.
— Самоуком выучился, — отвечал обычно Батышков. — Очень было интересно знать про всё. Потому курс училища прошёл. На большее — пороху не хватило. На заводах питерских работал — это ли не школа: Сампсониевском, Александровском, Балтийском. Книжки читать надо, братцы, через них человек мудреет.
— Оно конечно.
— А как же я?
— Ты небось двужильный. Эвон, нас в сон клонит, а ты лампу придвинешь, да знай себе шелестишь-листаешь.
Нравился Батышков всем — и начальнику мастерских, и собратьям столярам, и даже жандарму, дежурившему у входа. Не пьёт, не курит, прилежен, заработок хороший. Вот был бы холост, так лучшего жениха дочери не сыскать.
Приглядывался Жан-жандарм — его звали Иваном, а мастеровые окрестили Жаном — жан-дарм — к Батышкову, заводил с ним любезные разговоры и всё более убеждался: и собой видный, и поведения отличного, и характер добрый. Ну чем не жених Насте.
Переборчива дочка, однако ж должен Батышков ей прийтись по Душе. Да и она девка ладная. Свести бы.
— Нонешнее воскресенье приходи-ка ко мне в гости, — пригласил. — С семейством познакомлю, посидим-поворотим да в донышко поколотим.
— А я непьющий.
— Будто уж совсем не приемлешь? — удивился жандарм.
— Разве что рюмашку-другую ради приятного знакомства да на праздник.
— Вот-вот, ради знакомства, — обрадовался жандарм. — Дочь у меня, Настя, пригожа, однако больно привередлива. Не хочу, говорит, за дюжинного человека замуж, подавай мне образованного, с ним-де жить интересно. А ты у нас образованный, столяры да плотники ходят к тебе с вопросами. И на всё у тебя есть ответ. Вот я ей и сказал: приведу к нам такого, образованного, стало быть.
— Ладно, коли так — приду, — согласился Батышков.
Жандарм жил на Литейном. В назначенный час, минута в минуту, Батышков уже стучался в дверь. Жан-жандарм провёл в столовую. Стол уж был накрыт, супруга и дочка подошли с поклоном. И тотчас пригласили отведать, чем Бог послал.
Бог послал изрядно. Ради такого случая был внесён даже поросёнок с кашей.
— Богато живете, — сказал Батышков. — Я человек не балованный, привык ко всему простому. Да и некогда куховарить: колбаса да хлеб вот наша мастеровщинная еда.
— Нет, брат, когда заживёшь по-семейному, тогда и получишь вкус к богатому столу, — подмигнул Жан-жандарм.
Настя была молчалива и всё приглядывалась к гостю, но тотчас отводила глаза, когда он замечал её внимание.
Жандарм поднял рюмку и провозгласил:
— За приятное знакомство! Чтоб оно не прерывалось и крепло, — и, крякнув, выпил, при этом опять подмигнув Батышкову. Заметив, что тот не допил, укоризненно сказал: — Такой был тост задан, что следовало выпить до дна.
— Непривычен я, — оправдывался Батышков.
— Уж первую-то следовало осушить до капли, — не унимался Жан.
— Папаша, не настаивайте, — вдруг вымолвила Настя. — Не то получится как в басне Крылова «Демьянова уха». Господин
— Покамест нету главного хозяина, можно дать себе волю, — продолжал своё Иван. — Одначе вскорости будет самолично. Строгости-то, чуешь, начались, посторонних пущать не велено. Вот-вот обходы начнутся, новых надзирателей набрали, а всех стариков уволили. Скоро и до меня черёд дойдёт, — вздохнул он. — А все эти социлисты проклятые, из-за них переполох. Слышал небось, царский поезд задумали взорвать близ Москвы. Господь упас. Наш брат жандарм сицилиста за версту чует. В Елисаветграде на вокзале подходит к одному: «Кто таков?» «Обыватель, мол, Ефремов». Паспорт чин по чину. А служивый видит: не Ефремов он вовсе, а еврейчик. Обыскал, а при нём револьвер, а в поклаже, этот, динамит. Дружкам своим вёз, кои хотели царский поезд взорвать. Два пуда! И откуда только берут?!
— Вестимо откуда — из Германии, — сказал Батышков.
— То-то и оно. Контрабанда. Ты гляди — посторонних не води.
— А я и не вожу.
— Знаю. Ты парень справный, давно приметил. Иначе бы не зазвал. Столяры наши говорят, что ты по их части — туз. Говорят, так отполирует, что посади блоху — не вскочит. — И обращаясь к жене и дочери, пояснил: — Такая-де гладь — блоха поскользнётся. Превзошёл, стало быть.
— Стараюсь, — неохотно бросил Батышков. — Честь ведь оказана.
— Верно говоришь: честь. Во дворец кого ни попадя не пустят, не примут. Прежде насквозь проглядят, каков ты был и есть.
Вроде бы и в самом деле насквозь проглядели. Решили — надёжен. Доверили приводить в порядок мебель в царских покоях. Где — что. Где глянца должного нет — стёрся, поцарапан, где трещина прошла, где обивка отстала, где ножки расшатались... Одного, само собою, не допускали — безотлучно при надзирателе, а то и при двух находился. Они и ящик его рабочий досматривали: всё ли там соответствует, нет ли чего недозволенного, опасного. Их высочества могу пожаловать, а то и сам его величество.
Однажды и в самом деле — работал в царском кабинете, поправил полировку государева стола — пожаловал сам.
— Здравствуй, работник, — говорит с порога. — Бог помощь.
Надзиратели склонились до полу, не дышат. Батышков бросил работу и тоже поклонился. Так, как бывает, когда отрывают от дела.
Государь достал из ящика какую-то папку и сказал:
— Работай, мешать не буду. — И удалился.
— Ох, — распрямились надзиратели. — Повезло же тебе: сподобился самого государя императора лицезреть и доброе слово от него услышать.
— Что ж такого, — буркнул Батышков. — Человек, как все. Вежливый.
Надзиратели вскинулись:
— Как это — как все?! Он над всеми нами Господом возвышен. Недаром Бог его бережёт: сколь сицилисты не старались его ничтожить — всё напрасно.
— Верно, Бог бережёт, — продолжал бурчать Батышков, делая свою работу, — а всё едино в срок к себе приберёт. Как батюшку его.
— На всё Божья воля, — выдохнули разом оба надзирателя, неохотно согласившись. — Все мы свой срок отживём, кому сколько отпущено.