Долгорукова
Шрифт:
Александр прятал улыбку в усы. Дерзость Петра приводила его в восхищение, которое приходилось скрывать. А смелость, тоже поражавшая и современников и потомков, взывала к подражанию. Смелость во всём: в государственных установлениях и в личной жизни, на поле брани и в общении с монархами. Поразительное подвижничество и неприхотливость, простота и мудрость...
Константин Николаевич, похоже, угадал, о чём думает его венценосный брат. Он сказал:
— Пётр для меня — махина, глыбища. Я им восхищался и продолжаю восхищаться и удивляться сему колоссу. Конечно, многое в нём было чрезмерно. Но удивляться ли тому? На мой
А мысленно оборотился к Александру:
«Вот бы тебе, брат, быть на троне столь же независимым и смелым, как Пётр, вот с кого брать бы пример. А не править с оглядкою то на одного, то на другого, при том не только на подданных своих, на вельмож, но и на других монархов вроде дядюшки Вилли — прусского Вильгельма».
Сказал же он вот что:
— Я весьма одобряю твой рескрипт о прекращении размещения вне России заказов на поставки машин и всего в этом роде. Пора нам наконец прочно ставать на собственные ноги.
— Ты меня подвиг на сию меру, ты начал.
Высочайше было поведено: «Прекратить на будущее время правительственные заказы за границею, подобно тому, как это уже приведено в исполнение по Морскому ведомству, а затем все заказы как Военного министерства, так и Министерства путей сообщения и других ведомств исполнять внутри государства, несмотря ни на какие затруднения и неудобства, которые это могла бы представить на первых порах...»
— Ты взял наконец решительный тон. Нельзя же нам вечно топтаться на месте. Вот ведь Обуховский завод поставил на верфи броненосцы. Надеюсь, выведем на Балтику не менее двадцати таковых судов. Они не уступят крупповским.
— Дядюшка Вилли не верит...
— Это его дело: верить — не верить. Однако же за семь лет после позорного Парижского мира мы построили двадцать шесть судов. Англичане стали было строить по нашему заказу броненосную батарею «Первенец», а достраивать, как ты знаешь, пришлось из-за польского возмущения в Кронштадте. И ничего — достроили, не хуже, чем у англичан получилось. Дело пойдёт, была бы воля.
— Дядюшка Вилли пожалует в гости вместе со своим канцлером Бисмарком. Так мы условились на встрече в Берлине.
В Берлине был заключён тройственный союз. Дядя Вилли, подзуживаемый Бисмарком, был настроен весьма воинственно, несмотря на свой почтенный возраст: ему уж было за семь десятков, тогда как австрийский император и венгерский король Франц Иосиф был на тридцать три года его моложе, а Александр — на двадцать один.
Воинственность Вильгельма объяснялась просто: Пруссия на голову разбила Францию, её император Наполеон III, племянник своего знаменитого тёзки и столь же самонадеянный, оказался в плену у пруссаков. Так ему и надо: он затеял эту войну, в которой Франция потеряла только убитыми восемьдесят тысяч своих сынов, Эльзас и Лотарингию, выплачивала гигантскую контрибуцию. И поделом: низвергнул республику, провозгласил себя императором — точь-в-точь как его знаменитый дядюшка. Но дядюшка-то был талантлив, а его племянник всего лишь самонадеян. Ему удалось бежать в Англию, о позор! Дядя переворачивался в гробу: его самонадеянный племянник обрёл убежище в той самой Англии, которая была его злейшим врагом, которая стерегла его в последнем прибежище — на острове Святой Елены. А Пруссия, которую он некогда подверг оккупации и
Теперь он хотел вовсе поставить Францию на колена. Александр воспротивился. Он был красноречив и убедил его отказаться от воинственных замыслов. Канцлер Александр Михайлович Горчаков очень убедительно доказывал, что нарушение равновесия в Европе чревато пагубными последствиями. Объединённая Германия получила всё, что хотела, Франция обессилена и обескровлена, она уже не империя, а республика, довольно с неё унижений. А вот позорный Парижский трактат, сковывавший Россию после несчастной Крымской войны, подлежит аннулированию, отмене. На том и постановили.
Дядя Вилли был теперь настроен благодушно. Он прибыл в Петербург вместе с Бисмарком и Мольтке. Александр наградил Вильгельма Георгием Первой степени. Последний, кто получил столь высокое отличие, был Кутузов. Следовало, разумеется, наградить не его, а графа Мольтке, новоиспечённого генерал-фельдмаршала. Это он блистательно завершил франко-прусскую войну, он был стратегом и тактиком её.
— Его военный талант первым оценил... — дядя Вилли с усмешкой уставился на своего племянника. — Ну, кто бы ты думал? — Александр пожал плечами. — Ха-ха! Не знаешь: султан Махмуд, ваш враг. Да-да, он зазвал его в Турцию, и там мой Гельмут занялся реформами турецкой армии. И даже написал трактат «Русско-турецкий поход в Европейской Турции», а жене своей адресовал письма из России, которые потом составили книгу.
И дядя Вилли стал самодовольно разглаживать свои необыкновенной пышности бакенбарды.
— А, каковы? — перехватил он взгляд племянника. — Я их холю не один десяток лет. Супруга сначала противилась, а потом смирилась. Прежде они были темно-каштановыми, а вот теперь поседели. Мой придворный парикмахер, единственный, кому я доверяю, говорит, что они необыкновенны и я — единственный в своём роде.
— Дядюшка Вилли, вы и так единственный в своём роде. Германия да и вся Европа должна гордиться вами, вашим государственным талантом.
— Вот мой талант, — и Вильгельм ткнул пальцем в развалившегося в кресле Бисмарка. — Отто всему голова. Я и не скрываю, что он — родитель всех плодотворных идей. Я горжусь тобою, Отто. Пруссия во все свои времена не имела такого канцлера. Я поддерживаю его во всём — он не даст промашки. Это ему мы обязаны военной реформой: прусская армия стала непобедимой, мы победили в войнах с Данией и Австрией, о Франции я уже не говорю...
— Мой военный министр Милютин с моего благословения тоже проводит военную реформу. Я уже подписал манифест о введении всеобщей воинской повинности, — вставил Александр в хвастливый монолог своего старого дяди.
— Ты, племянничек, поздно спохватился. С военной реформы надо было начинать своё поприще...
— Ах, дядюшка, мне досталось худое наследство. Батюшка обожал парады, с ним, как ты знаешь, не было сладу, и результатом парадомании стало поражение в Крымской войне.
— Хорошо, что вы это поняли, Ваше величество, — вмешался в разговор Бисмарк. — Наполеон думал, что одно его имя станет внушать страх, и этого достаточно, чтобы Францию считали непобедимой. Ни о чём другом он не заботился. Результат известен.