Долгота дней
Шрифт:
На позициях случается всяко-разно, но чего об этом толковать? Вы о войне не говорите. Когда попадаете в город, типа на ротацию, первые несколько часов просто пьете. Тупо, яростно, почти без разговоров. А потом уже идете по общежитию. Хватаете любую из тех, что попадется под руку, и делаете с ней все, что пожелает ваша простая и чистая уральская душа.
— А киевские каратели с тобой что б сделали, ты подумала своей головой, курица? — устало говорит Федор, слезая с плачущей и одновременно икающей с перепугу молодой бабы.
— Нашли ямы, между прочим, тут неподалеку. Там живьем похоронены триста изнасилованных укропами женщин, — говоришь ты, Иван Иванович,
— Да, — кивает Федор, — телевизор посмотри, там кинокадры эти показывают! Просто «Броненосец Потемкин»! Душа разрывается! Им во влагалища пену строительную вдували…
— Не старикам, бабам, понятное дело… — уточняешь ты и внезапно умолкаешь.
«Сколько ж пены понадобилось? — думаешь. — А времени? А сил? И как они к бээмпэ ухитрялись привязывать младенцев? И, главное, каким богам молились?»
Фразу из новостной ленты ты помнишь отчетливо: «Люди просто желали говорить на родном языке и молиться своим богам». Следовательно, это уж ты никак не выдумал. Но настроение отчего-то портится. Выпиваешь стакан водки, закуриваешь, садишься в кресло, смотришь в окно. За окном летит тополиный пух. Небо синее-синее. Хорошо. А где-то там далеко Родина-мать, жена, дети-упыри.
И вдруг что-то случается с твоим зрением, а может быть, и с тобой, таким, какой ты есть. Ноги сводит судорогой, заламываются руки, грудную клетку что-то с хрустом ломает и бросает вперед. И ты вылетаешь не только из окна. Ты вылетаешь из себя самого. И летишь. Видишь то же самое небо, что минуту назад. Те же самые здания внизу. Тот же тополиный пух летит вокруг тебя, над тобой, вместе с тобой. Вам с ним по дороге. Но ты уже не ты или не только ты. А может, сейчас ты и есть только и именно ты? Но об том думать некогда, так как где-то рядом ты слышишь крик брата Феди. С ним, походу, случилось то же самое, что и с тобой. Но что же случилось с вами? А все просто.
Вы летите над городом Z.
Летите, Иван, над городом Z.
Вы летите, Ваня,
Летите с Федей над городом Z.
Вы летите вперед.
Тополиный пух.
Но вы с братаном,
Вы летите вперед
Над городом Z.
И вот река,
А за нею степь.
Вы летите, Иван,
И Федор кричит и плачет навзрыд.
А ты ничего,
Вообще
Ты ж русский мужик, glory hallelujah,
Над городом Z.
И вот река,
А за нею степь.
Та степь, Иван,
Где соль и полынь.
Здесь триста женщин,
И сто стариков,
И двести младенцев, glory hallelujah,
Вас уже ждут.
И сто стариков, Иван!
Сто стариков!
Триста женщин, двести младенцев.
Зачем же ты пил?
Но вот бережок,
Где ивы стоят,
Здесь быстрый хоровод,
Печальный и голый,
Смотрит на вас.
Триста женщин, Иван.
И сто стариков,
И двести младенцев, glory hallelujah,
Танцуют джаз,
Жидобандеровский джаз.
— Мы с тобой просто в любовь поиграли, дурочка, — укоризненно говорит Федор, не обращая внимания на брата, хрипящего на кровати с выпученными воспаленными глазами. Натягивает брюки, швыряет на кровать несколько мятых купюр. — Вот бери, дура, конфет купишь. И не хрен тут на жалость давить…
Ты, Иван Иванович, оказываешься в этой грязной комнате также внезапно, как и покинул ее. Ветер врывается в окно.
— Что тут было? — говоришь, впервые в жизни немного заикаясь. Поднимаешься и смотришь сумасшедшими глазами на Федьку.
— Ты чего?! — смеется он. — Галюники колотят?! А я тебя предупреждал, серьезная масть! Ее на водку класть не надо! А ты не послушал! Ну, ничего. Пойдем к нам, у нас пивко еще есть. Пивко оттянет немного! Пойдем-пойдем! Пиво холодное — первейшая вещь при таких раскладах.