Долгота дней
Шрифт:
Черное, белое и пурпур — для тебя, Иван Иванович, это нечто вроде мантры. А в жуков тогда ты так и не поверил. Списал на путаный ум деда, целыми днями мерцающего на своей печи…
В небе появляются первые звезды. В роще за блокпостом заливаются соловьи.
— Я уже три раза звонил Шурику и Тимошке, Алексея набирал, Костю, — сообщает Федор, деловито подкуривая забитый травкой «кораблик» без имени, — никто не отзывается. И дома у Тимошки никто не отвечает. Чудно.
— Мало ли, — отвечаешь ты, Иван Иванович.
Не знаете вы, что Шурка с Тимошкой догнивают в посадке под Луганском. Тело Костика
— Ничего не знаем! Нашего Алексея мы в прошлом году еще похоронили! Можем и могилку показать. А этот, что по телевизору, — подставное укропское рыло!
Что сказать? Хороший гешефт — он и в Екатеринбурге хороший гешефт.
Над вашими с Федором головами ярко вспыхивает метеор, пронзающий украинское небо. И здесь впервые в твою голову, Иван Иванович, закрадывается мысль, что Украину спасти, скорее всего, еще и можно. А вот вас с Федей, независимо от результатов кампании, спасет только превентивный ядерный удар. Ты, Иван Иванович, улыбаешься печально. Откладываешь в сторону автомат. Куришь в кулак. Недоуменно разглядываешь огромное звездное небо, одновременно, будто в перевернутой перспективе, видишь прожитую тобой жизнь.
И тебе, Иван Иванович Иванов, до одури хочется услышать гром и вместе с ярко-пурпурным грибом подняться навстречу стратосфере, ощущая холод, равнодушие и полную тишину.
— Не грусти, — говорит Федька, всегда остро чувствующий твое настроение. — Завтра на отдых — и сразу же в баню!
— Будто тут имеется? — поднимаешь ты брови.
— Узнавал! «Пятый Рим» называется. Говорят, приличнее заведения просто нет!
* * *
Не раскрывая глаз, слушая затухающую канонаду, Лиза припоминала вчерашний день. Гредис и Вересаев повезли в детский дом еду, купленную на деньги «Пятого Рима». Похмельные, но радостные, загрузили «Опель» Николая до самой крыши. Ее с собой не взяли, потому как места не было. Но Лиза не осталась в стороне от добрых Z-дел. Переговорив с Вороной, сварила кашу с тушенкой. А потом до вечера ездила по округе на велосипеде с бидоном и кульком пластиковых мисочек и ложек, кормила животных и стариков.
Голодные, несчастные, они порой уже ничего не просят. Иногда просто лежат или сидят на припеке, благо весна, ждут смерти. Понимают: людям не до них. У людей нет денег, ума, совести. Люди сами нуждаются в помощи или хотя бы в том, чтоб снаряды не падали на городские спальные районы. Мира требует Z. Понимания. Простых хороших слов.
Старики улыбаются, принимая кашу. Одна старушка ее всегда крестит. Говорит:
— Храни тебя Господь!
Берет пластмассовый стаканчик с кашей и в первую очередь кормит старую,
Глядя на это, Лиза плачет внутри себя. Слезы стекают в горло и заливают сердце черной горячей кровью. Но вообще-то она улыбается до хруста в скулах. Собаки тоже узнают ее, встречают. Размахивают хвостами, пытаются драться из-за каши, за что Лиза им сурово пеняет и машет руками.
Большая черная собака весь день бегает рядом с велосипедом. Охраняет. Впрочем, редкие прохожие тихи и пугливы. Спешат по делам. Им недосуг приставать к беспрестанно улыбающимся, чуть косящим, сумасшедшим девушкам. Некогда вглядываться в их зрачки, расширенные от прекрасных нейролептиков, за огромные деньги передаваемых Корневым с большой земли. Им не до чужой боли.
А то, что Лиза — боль, видно сразу. Руки измазаны кашей и красками, платье старое, вылинявшее, рваное по краям. Была б Каролина, не позволила бы надевать старые платья, а Гредис на это внимания не обращает. Лицо красиво болезненной красотой. Нервный тик, рыжие свалявшиеся волосы. В них вплетена ужасная сине-желтая лента.
За одну эту ленту здесь могут убить. И даже должны. Причем скорее мирные Z-граждане, чем боевики. Как это объяснить? Здесь устали ждать смерти, а смерть, конечно, несет Украина. Так думать, в любом случае, проще. Ведь если иначе, то как дальше жить под хунвейбинами, пришедшими с Востока?
Буряты, славянофилы, невменяемые казаки, уголовники с духовными скрепами вместо мозга угрюмо разглядывают яркую ленту, развевающуюся по ветру. Изучают улыбку девицы, босые ноги, покрытые до коленей пылью и какой-то крупной сыпью, заглядывают в лицо, изъязвленное вечностью, отворачиваются. Плюют в спину, скабрезно шутят, иногда кидают вдогонку камни, но руками не трогают. Безумие нынче в чести.
Даже Z-маньяк робеет. До войны он непременно бы попытался под благовидным предлогом завести оную девицу к себе во флигелек, дабы употребить. А ныне нет, с такой и заговаривать он не станет. Даже в сторону ее не посмотрит. Тем более что сине-желтая лента развевается на ветру, а бесхозный итальянский мастиф, худой и сильно поумневший с тех пор, как его бросили хозяева, молчалив, быстр, как ртуть, и кроток, как смерть. Его два раза пытались застрелить пьяные русские наемники, потому он, конечно, имеет свое мнение по поводу оккупации региона, неуверенной позиции Евросоюза и осторожности евроатлантического блока. «Платон» — написано у левого уха на медном ободке, прикрепленном к ошейнику.
— Платон! — говорит собаке Лиза, и мастиф машет хвостом, смотрит умными глазами, при этом умудряется поглядывать по сторонам. Он отвечает за эту сумасшедшую, он должен быть начеку. Ночует у подъезда. За это пайку свою получает первым. Гредис называет его Учителем…
Серое утро брезжит в окне. Канонада сходит на нет. Лиза открывает глаза. За окнами синими вспышками-линиями обозначены смерти невинных людей. Ранняя весна. В сером тумане затухающие взрывы звучат протяжно и гулко, будто с того света. Острое чувство вины за то, что кто-то умер, а ты остался жить. И облегчение. И от этого стыд. Жизнь так невыносима, что живот горит огнем. И, как всегда, вместо месячных — три-четыре капли крови. Доктор Парастас говорит, что все пройдет, но дозу лекарств не уменьшает.