Долговязый Джон Сильвер: Правдивая и захватывающая повесть о моём вольном житье-бытье как джентльмена удачи и врага человечества
Шрифт:
Элайза засияла, увидев меня в добром здравии. Но в следующий миг в её глазах вновь читался испуг. Она уставилась на мои ноги так, словно никогда не видела их прежде.
— Чегой-то ты? — спросил я.
— У тебя штаны в крови, — тихо сказала она.
Бросив взгляд вниз, я обнаружил, что мисс Уоррендер напоследок испортила мои единственные приличные штаны — подарок Данна.
— Да, чёрт возьми, здорово она меня уделала, если вы позволите такое выражение.
Мрачные лица Элайзы и Данна расцветились улыбками. Я ещё неё которое время подержал
— Нельзя смеяться над женщиной, которая в отчаянии и покончила с собой.
— Ну да? Над чем же мне прикажете смеяться?
Я переводил взгляд с одного на другого, но оба молчали.
— А ты представь себе: вдруг на её месте оказалась бы я, — наконец произнесла Элайза.
— Ты? Почему мне надо такое представлять? Во-первых, хотел бы я посмотреть, как Данн застрелит своего заснувшего на посту зятя. Во-вторых, ты же не станешь ради меня кидаться со стены.
— Много ты понимаешь, — отозвалась Элайза.
— И кто знает, — вмешался в разговор Данн, — как бы поступил я, если б этот зять сделал мою дочь несчастной…
— Не смотри на меня так! — вскипел я, но Данн упорно не спускал с меня глаз.
— Если я правильно понял, — продолжал он, — ты, как перчатку, бросил в лицо офицеру своё настоящее имя.
— Ну, бросил. И, возникни у меня такая возможность ещё раз, я бы её снова не упустил.
— Этого-то я и боюсь, — сказал Данн.
— Да не волнуйся ты за меня! — весело вскричал я.
— И не думаю, — отвечал он. — Я волнуюсь за Элайзу.
Тут я расплылся в ухмылке.
— Если уж кто справится в этой жизни да ещё преуспеет в ней, так это твоя дочь, — заметил я.
Я совершенно честно так считал, и в моих устах это была редкостная похвала, можно сказать, признание, за которое мне, однако, не отплатили той же монетой.
— Ты мне очень нравишься, Джон, — произнёс Данн. — Похоже, Элайза разделяет мои чувства. Но я не виноват, что спас тебе жизнь. Я бы сделал это с любым другим.
— Даже с комендантом Уоррендером, — прервал его я.
— Даже с капитаном Уилкинсоном, — подхватил он.
Разумеется, я подумал, что ослышался.
— Тебе не нужно ни понимать это, ни испытывать ко мне благодарность, — продолжал Данн. — Речь у нас теперь о другом. Мы приютили тебя и позаботились о тебе. Ты, Джон, привлекателен для всех, как бы к этому ни относился ты сам. Ты согласился стать моим компаньоном, а моя дочь, пропади всё пропадом, кажется, не прочь сделать тебя моим зятем. Это всем известно. А ты берёшь и ставишь всё это на карту, крича, что ты Джон Сильвер, и не думая о том, что капитану Уилкинсону только того и надобно. Мне казалось, ты должен лучше шевелить мозгами.
— Да я просто брякнул, что мне пришло в голову.
— Вот именно. А как ты думаешь, что будет, если выяснится, что мы с Элайзой прячем у себя бунтовщика?
Я
— Нас могут повесить, — закончил Данн. — Заодно с тобой.
— Значит, мы одной верёвочкой повязаны, — заметил я. — К счастью или к несчастью.
— Скорее уж к несчастью, — сказала Элайза.
Чуть погодя, в постели, она безжалостно использовала меня так долго, словно пришёл наш последний час. В конце концов я запросил пощады.
— Пощады? — удивилась она. — Ты, здоровый, крепкий мужик, который один противостоит всему свету, просишь пощады? Да известно ли тебе, что значит это слово?
— Сейчас оно значит, что я больше не могу.
Элайза грустно рассмеялась. Никогда ещё я не слышал у неё такого смеха.
— Ты больше не можешь! — презрительно и в то же время печально повторила она. — Очень надеюсь, Джон Сильвер, что когда-нибудь тебе действительно придётся стоять на коленях и просить пощады. По-людски.
— А теперь я кто, не человек?
Элайза не ответила. Я растерялся. Почему она прямо не говорит, что имеет в виду? Так, как делала всегда? Хуже того, она заплакала.
— Да что с тобой творится? — спросил я. — Признаю, я поступил в крепости опрометчиво. Но это в моём духе. Разве я не потому и приглянулся тебе? А если ты хочешь, чтоб я убрался отсюда и оставил вас с Данном в покое, могла бы так и сказать, а не разводить нюни.
Эти слова едва ли пошли на пользу, потому что Элайза заплакала горше прежнего.
— Ты можешь объяснить, в чём дело? — допытывался я.
— Могу, — наконец пробормотала она. — В том, что ты ничего не понимаешь.
На другой день мы взяли курс на Францию. По выходе в море Данн и Элайза, казалось, вздохнули с облечением, и лишь мимолётные взгляды иногда напоминали о вчерашнем. Мы шли при попутном ветре, и «Дейна» неслась на всех парусах. В разлетавшейся по сторонам пене виднелись радуги. Солнце сверкало и плескалось в красной парусине. Воздух очистил меня и моих спутников от недовольства и разногласий; так, во всяком случае, считал я.
Вне пределов видимости с острова Уэссана мы легли в дрейф, пока не опустилась излюбленная контрабандистами темнота, затем под покровом ночи проникли через узкую горловину на рейд Бреста и, не заходя в порт, поднялись вверх по течению реки Он, где стали на якорь как можно ближе к Шатолену — дальше мы пройти побоялись из-за прилива. Не успело взойти солнце, а мы уже подняли на корме французский флаг.
— Подумать только, — сказал Данн, — что многие позволяют ввести себя в заблуждение подобным пустяком. А ведь большинство, в особенности представители властей, так верят в свой флаг, что им и в голову не приходит, что люди вроде нас меняют флаги по собственной прихоти.