Долговязый Джон Сильвер: Правдивая и захватывающая повесть о моём вольном житье-бытье как джентльмена удачи и врага человечества
Шрифт:
Мы на шлюпке отправились в Шатолен, пользуясь приливом, чтобы не грести, в общем, устроили себе воскресную прогулку. В городе мы зашли в таверну «Петух», и Элайза заказала красного вина на всех пятерых, потому что с нами были двое постоянных помощников Данна: один — Эдвард Ингленд, который, несмотря на свою дурацкую фамилию, с младых ногтей был ирландцем, и второй — наполовину француз, как выяснилось впоследствии, отпрыск французской шлюхи (право слово, я ничего не имею против шлюх) и одного козла неясного происхождения. Сего отпрыска звали Девалем. В ту пору я понятия не имел, какую роль этим двум господам предстоит сыграть в моей богатой событиями жизни.
Во всяком случае, мы попали в весёлую компанию. У Данна и Элайзы оказалось тут полно знакомств, завязанных во время предыдущих поездок: жилистые розовощёкие и шумливые бретонцы, которых отнюдь нельзя было упрекнуть
Мы погрузили в трюм коньяк и с отливом проскользнули мимо арсеналов Бреста, вышли проливом Фур к востоку от Уэссана и пошли вверх по течению другой реки, Абер-Врах. Между тем рассвело, и нашим взорам предстал фарватер, по которому нас вёл Данн. Вокруг были сплошь скалы, шхеры, островки, мели и рифы, большая часть которых с приливом пряталась под воду. Моим слезящимся от усталости глазам казалось чудом, что мы ещё живы, но Данн ночь за ночью доказывал, что полагается вовсе не на провидение. Ему хватало неяркого лунного света или одних звёзд, а также показаний компаса, лота и лага.
— Где это ты так насобачился водить судно? — восхищённо спросил я на четвёртую ночь, когда мы пробирались к реке Трие через водовороты прибоя, среди наступавших со всех сторон опасных бурунов. — Наверняка есть более простые способы зарабатывать на хлеб насущный.
— Во-первых, хорошо бы хватало и на масло, — отвечал Данн. — А во-вторых, это для меня ещё и развлечение.
Я понял, что он прав. Подобная жизнь в самом деле стоила усилий. Она содержала в себе азарт и приключения, хитрость и обман, сплошные шутки и почти ничего серьёзного, кроме погоды и ветров… и никаких особых убеждений, кроме стремления вернуться домой целым и невредимым и к тому же зашибить какую-никакую деньгу. Я впервые в жизни ощутил себя свободным, стал кузнецом своего счастья. Упускать такую возможность я не собирался, а потому работал, как вол, чтобы сделаться на судне незаменимым. Я брал на себя по две вахты, только бы побыть рядом с Данном, когда тот стоял за штурвалом в узких проходах, или с Инглендом, когда тот вёл «Дейну» в более дальний путь, и поучиться у них мореходному делу.
— Тебе пора на боковую, — внушал мне Ингленд. — Ты изводишь нас своей бешеной активностью. У людей вроде меня начинаются угрызения совести.
— Отсыпаться будем в старости, — отвечал я, как часто говорят люди, ни хрена не соображающие в сём предмете.
— Ты ещё молод, — продолжал Ингленд, сам не больно-то обременённый годами. — Послушайся доброго совета и отдохни, пока есть время. Неизвестно, когда представится следующая возможность.
Эдвард Ингленд знал, о чём толкует. Его родители, поведал он мне, принимали участие во всех мыслимых и немыслимых восстаниях против англичан, в результате чего потеряли всё своё имущество, в том числе, если можно так выразиться, и своего отрока-сына, которому осточертела жизнь беглеца и преследуемого — когда не спишь двух ночей кряду на одном месте, когда ты вечно голоден и нет рядом сверстников, с которыми можно вместе поозорничать. В конце концов родителей схватили в пещере в горах Уиклоу, а самого Ингленда собирались в тот же день отправить в дом призрения, но он улепетнул в Корк. Он хотел заняться сельским хозяйством, дабы, по его словам, обрести под ногами твёрдую почву вместо трясины, к которой привык с первого дня своей жизни. И что же произошло? Став крестьянином, парень вроде бы осел, перестал кочевать, зато всё больше погрязал в заболоченной глине и вонючем навозе. Такое существование тоже оказалось ему не по нраву. Он понял, что его прежняя беготня вошла ему в плоть и кровь, а потому он не создан для тихого и мирного житья. Тогда он подался в Кинсейл, рассчитывая пойти в рыбаки и наслаждаться вольготной жизнью на море, как её называли неосведомлённые. Ведь на самом деле жизнь эта — каторжный труд на одних и тех же отмелях, день за днём, туда-сюда, без отдыха и срока, если только не разыграется непогода и не прекратит на время всякую работу. Да и тогда, глядишь,
— Вот почему, — сказал Ингленд, — послушай доброго совета и ложись спать.
— Я знаю свои силы, — ответствовал я.
И мне кажется, я их всех здорово удивлял своей выносливостью. Без передыху и поблажек, с радостными воплями, шутками и смехом — вот я был какой, и эти мои отличительные свойства остались со мной навсегда, только потом я ещё научился внушать людям страх.
На подступах к Сен-Мало, когда по правому борту у нас вырисовывались в лунном свете контуры мыса Фреэль, руль доверили мне, хотя Данн с Элайзой остались рядом. Данн заранее описал мне курс и ориентиры, и для меня это было вроде экзамена на звание подмастерья. И я, чёрт подери, завёл нас в гавань так, что Данну ни разу не пришлось поправлять меня. Я исполнился непомерной гордости и восхищения самим собой… пока Элайза не вернула меня на землю, где мне, вероятно, и было самое место.
— Просто удивительно, что, при всей своей тупости, ты так быстро схватываешь новое.
Она произнесла эти слова ласково, но они всё равно резанули мой гордый слух. Почему ей всегда нужно было испортить человеку радость? Может, она просто боялась, что я из тех, кто идёт своим, и ничьим иным, путём, что я не стану мириться ни с одной мелочью, ведь я показал себя способным на бунт? На самом деле я всегда мирился почти со всем, во всяком случае, пока это служило благородной цели: моим собственным интересам.
Несколько омрачал мой первый выход на «Дейне» ещё только Деваль. Когда мы выбирали якорный канат, он не успевал включиться в работу и ему приходилось укладывать канат в бухту, принимая его от меня. Когда мы меняли паруса, он двигался настолько медленно, что больше путался под ногами; чему-чему, а поднимать и рифить паруса я на «Леди Марии» выучился отменно. Когда мы в кои-то веки швартовались у причала, я вязал беседочные узлы одной рукой, а Девалю требовались обе, причём он умел вязать их только в одну сторону. Когда мы подвешивали шлюпку на боканцах, Девалев форштевень едва приподнимался над поверхностью воды, в то время как моя корма уже достигала планшири. Нет, честное сравнение между нами свидетельствовало о том, что моряк он, прямо скажем, неважнецкий.
Я спросил у Ингленда, как Данна угораздило взять в матросы такого неумеху.
— У каждой медали по меньшей мере две стороны, — сказал Ингленд с присущей ему рассудительностью, о которой впоследствии узнали многие. — Удобно иметь на борту француза.
— Наверное, можно было найти кого-нибудь получше, — возразил я.
— Не среди нашего брата, — отозвался Ингленд. — Много ли ты встречал бывалых моряков, которые бы легко изъяснялись на чужом для себя языке? Я имею в виду, на берегу…
Я принуждён был согласиться с ним. На борту «Леди Марии» были представлены все возможные языки (за исключением — по причине войны — испанского и французского), но для общения мы пользовались собственным матросским жаргоном, то бишь тарабарской смесью. А вот кто бы сумел объясниться на суше так, чтобы его поняли? Да пожалуй, никто.
— Кроме того…
Ингленд замялся.
— …Если уж приходится делать выбор, разве не естественно бывает выбрать своего ближнего?
— Своего ближнего? — подхватил я. — Ты это про кого?
— Не уверен, имею ли я право тебе рассказывать, но ты мне нравишься, и я рассчитываю, ты будешь держать язык за зубами.
— Ясное дело, — сказал я. — На Джона Сильвера можно полагаться во всём.
— Мать Деваля одновременно приходится матерью и Элайзе, иначе говоря, они сводные брат с сестрой. В молодости Данн, подобно каждому из нас, посещал во Франции бордель. Вернувшись туда спустя год, он обнаружил, что стал папашей. Определить такое в случае со шлюхой довольно затруднительно, однако Элайза и в младенчестве была вылитый Данн. Он ни минуты не сомневался. Ребёнок его, и всё тут. И, хочешь верь, хочешь не верь, он потребовал дочку себе: дескать, его ребёнок не будет расти в борделе, если он может этому помешать. А помешать он мог, ты ж его знаешь… только какой, спрашивается, ценой? За определённое вознаграждение шлюха таки уступила Данну дочь, но при этом они условились, что он возьмёт на себя заботы и о другом её отпрыске, Девале.